Профессор Петросян опускается на кушетку. В сравнении с пухлыми, сплошь в перевязочках, креслами в холле пуританская кушетка выглядит безнадежно старой, несоблазнительной, старомодной. Профессор Петросян подается вперед, стряхивает пепел в морскую раковину.
— Прошу запомнить: в нашей работе нет мелочей. Каждая мелочь — неотъемлемая часть процесса. Наша цель — купировать в возможно короткие сроки. Купировать и реабилитировать… Как больной?
Будто во всем отделении находится только один больной.
— Что-то он мне не нравится, — отвечает сестра.
Профессор морщит лоб, потирает черничного цвета щеку. Резким движением задавливает окурок, выходит в коридор. Яркий свет лампы на столе у дежурной булавочным уколом раздражает глаз. Перед дверью палаты № 3 профессор медлит. Что-то вспоминает. На чем-то пытается сосредоточиться. Вспомнив и сосредоточившись, заходит.
В палате занимается рассвет, хотя синие шторы сдвинуты и за окном — никаких признаков утра. Уникальная техника отделения позволяет имитировать любое время суток — в том числе рассвет, опережать его в темное время, задерживать в светлое, увеличивать в лечебно-профилактических целях общую продолжительность светового дня. Почти как в планетарии, но только без музыки. Разумеется, можно и с музыкой.
Глаза у больного открыты. На тумбочке — мензурки с лекарствами. Рядом с койкой — новый штатив для капельницы. Сразу бросается в глаза непорядок: взгроможденный на стул черный портфель, которому тут не место. Профессор берется за ручку портфеля. Профессор переставляет тяжелый портфель на пол, придвигает стул ближе, садится.
— Ну! — говорит Грант Мовсесович громким, бодрым голосом, как если бы пациент мог оказаться вдруг несколько туговат на ухо. — Как себя чувствуем, Антон Николаевич?
После короткой паузы — полухрип-полушепот в ответ.
— В таком случае давайте знакомиться. Я ваш лечащий врач…
Глаза больного выражают недоверие. Губы — слабое подобие горькой усмешки. Мол, я-то вас хорошо помню, профессор. А вы? Неужели, Грант Мовсесович, я так изменился, что невозможно узнать?
— Так вот, уважаемый… Уважаемый Антон…
— П-платон…
— Как вы сказали?
Засветилось в глазах. Затеплилось. Но нет, так и не вспомнил.
— П-платон Ни…колаевич… Кхе!..
— Прекрасно. Замечательно. Просто великолепно. Да вы молодцом, Платон Николаевич. — Профессор Петросян исправляет что-то черными чернилами в своих бумагах. — Кажется, наши дела идут на поправку. Успехи очевидны. Они налицо. Мы уже можем разговаривать. Мы уже можем спорить. В таком случае давайте немного поговорим. Поговорим о вас, если не возражаете. Сколько вам лет?
— Шесть-де…ся…
— Профессия?
— Пи-пи…
— Так, понятно. А что именно вы пишете? Стихи? Статьи?..
И тотчас спохватывается. Вопрос поставлен некорректно. Вопрос поставлен бестактно. Вопрос поставлен непрофессионально.
Следствие непростительной ошибки сразу становится очевидным. Глаза больного стекленеют. Контакт потерян.
— Над чем работаете сейчас? — спешит исправить положение лечащий врач, обращая свое незнание — в заинтересованность, досадный промах — в нескромное любопытство.
Как следует из дальнейшего, он не только очень хорошо знаком с творчеством Платона Николаевича, но и, более того, Платон Николаевич — его любимый писатель. Если уж начистоту, то профессора просто смутила дерзость собственного вопроса, бесцеремонное вторжение в тайная тайн. Пусть уж Платон Николаевич его простит. Не устоял перед соблазном. С такими пациентами не часто приходится иметь дело. Беседовать. Делиться мыслями. Просто слушать. Общение с Платоном Николаевичем — большая радость и великая честь. В данном случае профессор ощущает себя не столько лечащим врачом, сколько рядовым читателем. Поклонником и почитателем творчества Платона Николаевича. Даже начинающим корреспондентом, берущим интервью у мировой знаменитости.
И в результате такого вот психологического, психопатетического поворота беседы затянувшиеся было изморозью голубые проталины глаз вновь оттаивают, обретают жизнь. Больной с трудом вытягивает непослушную руку из-под одеяла, дрожащие пальцы тянутся в сторону неположенного портфеля.
— Что там? — спрашивает Грант Мовсесович. — Новый роман?
Истощенная рука больного бессильно падает. Заросшая щетиной щека пульсирует, гортань выбулькивает:
— Не…закончен…
— Детектив? Любовная история? Что-нибудь современное? — игриво вопрошает профессор, внимательно следя за глазами больного.
Заклеившийся уголок вялого рта дергается, обнажаются белые вставные зубы.
— Кхе!..
«Неужели простудился?» — с тревогой спрашивает себя профессор.
— Надеюсь прочитать, когда выйдет…
«В палате холодно. Нужно поставить рефлектор. Вызвать парикмахера».
— Буду ждать с нетерпением…
«Только простуды ему не хватало».
— Когда надеетесь закончить?
В глазах больного появляется выражение скорби. В глазах больного появляется выражение безнадежности.
— Вам трудно пока сказать?
Чистую голубую воду снова затягивает корочкой льда.
— Почему?
Профессору необходимо получить ответ на этот поставленный им вопрос. Набор ситуаций так невелик и все они такие стандартные. Важно выявить стереотип. Роль психосоматики. Подобрать ключ. Найти путь, по которому предстоит эвакуировать больного из зоны глубокой депрессии. Потом уже можно рекомендовать физиотерапию. Потом можно назначить электросон, иглоукалывание, аутотренинг…
Профессор придвигает стул ближе.
— Что вам мешает?
И как о чем-то лично ему вполне понятном, очевидном:
— Неблагополучие в семье?
Полыньи продолжает затягивать. Мутнеет поверхность чистой воды. Профессор продолжает. Профессор спрашивает как о чем-то несущественном:
— Неприятности на работе?
Мелкие осколки льда, точно тина, колышутся в зрачках. Профессор вглядывается: глаза в глаза. Кашица из колотого льда едва шевелится. И наконец последний вопрос. Вопрос-предположение. До смешного нелепое. До нелепости невозможное.
— Неужели творческий застой?
Там все замерзло. Впору пешней разбивать лед. Профессор теребит безжизненную кисть, пытается нащупать пульс, двумя пальцами раздвигает веки, тотчас отпускает, давит на красную кнопку звонка в изголовье.
Дверь открывается. Сестра на пороге.
— Камфору. Быстро! — распоряжается профессор.
Электричка гудит долго и заунывно. Гудок разносится по округе, низко стелется по заснеженной, кое-где голо чернеющей, бесприютной земле, застревает в кружеве давно облетевших берез, оседает в редком ельнике, частом кустарнике, заставляет мелко дрожать сухие, торчащие из-под мокрого снега былинки, растворяется в пасмурном небе, набрякшем изморосью. Мелькают платформы, поселки, станции. В окне, как в мутном зеркале, отражается освещенное нутро вагона, редкие далекие огни медленно плывут по стеклу, пересекают полупрозрачные скамейки, головы и туловища пассажиров. Отвернувшись к окну, Тоник глядит сквозь них, в сомнамбулическом сосредоточенье покусывает, посасывает свой тощий ус. Он думает, размышляет, сопоставляет, анализирует, мечтает, прогнозирует. И все о женщинах, как всегда.
Липнут они к нему, вот в чем дело. Влюбляются с первого взгляда, но только Тоник не слишком-то доверяет им. Все обманщицы — это у них в крови. Потому не женится. На хрен нужно! Может, и существует девушка, преданная навсегда, но Тоник такую пока не нашел. Такую он только ищет, а так знакомится с разными. В последнее время встречался с тремя, хотя бывало зараз и больше. Совсем недавно уехала Ирэн, переводчица из Будапешта. Уж так обхаживала Тоника! Между прочим, даже к себе приглашала — туда, за рубеж. С ума, можно сказать, по нему сходила. Тоник обещал приехать. А что? Запросто!.. Потом эта сестра из больницы. Лисичка-сестричка. Тоже, вообще-то, вполне приличный кадр. И еще одна — старая привязанность.
Да, женщин тянет к Тонику. Вон, вся его записная книжка исписана их телефонами, адресами и даже кратким описанием внешности, чтобы не перепутать. Тут и блондинки, и брюнетки, и шатенок навалом. И до 23-х. И сильно после. Разного роста, комплекции. Есть среди них самостоятельные женщины, есть симпатичные, миловидные, с характером и без, и всем им нужен настоящий мужчина, а Тоник умеет красиво ухаживать. Он добрый, ласковый, умный, сильный, мужественный и галантный кавалер. Все его женщины на разные голоса твердят об этом. Тоник изучил их вдоль и поперек, все узнал об их коварных повадках, вредных привычках, кровососущих, хватательных и захватнических рефлексах. И все-таки Тоник жалеет женщин. Всем своим подругам он дарит обычно одинаковые духи, чтобы не только от них, но и от него всегда пахло одинаково. Одинаковые духи женщинам стали своего рода маленькой военной хитростью Тоника, позволяющей избежать лишних осложнений, выяснений, сцен ревности и слезных упреков.