— Видишь ли, — рассказывала она потом сыну с гордостью, — я сразу почувствовала к нему такое доверие, что, не колеблясь, села в машину. Думаю, не только я его, он тоже видел меня впервые. Как он меня узнал? На улице крутилось несколько соседских девочек моего возраста, но он направился сразу ко мне, даже ни на кого не взглянув.

Они приехали, поднялись по лестнице («замечательный номер, очевидно, «люкс»). Новый знакомый, словно забыв о том, что ему скоро уезжать, подробно расспрашивал девочку о ее жизни, гладил по голове, целовал («вообще вел себя очень странно»).

— Но мне все это почему-то казалось тогда естественным, само собой разумеющимся. Он так ничего и не передал для мамы, но даже это не насторожило. Потащил меня в магазины, одел с головы до ног, купил платье, туфли дорогие, каких у меня никогда не было, какие-то мелочи. Все это он объяснял тем, что они с мамой очень хорошие, старые знакомые. Потом мы отправились обедать в ресторан — сроду не ела столько вкусного… Я волновалась, что поезд уйдет. Он смеялся, шутил, успокаивал: подумаешь, поезд — можно купить билет на другой. Когда мы расставались, у него в глазах стояли слезы. Мама потом мне сказала: «Взяла с него честное слово, что он никогда не вторгнется в мою жизнь». Чего она боялась? Мама была человеком с трудной, изломанной судьбой. Видно, он очень ее любил и меня любил, но зачем-то дал маме честное слово и до конца держал его.

Поскольку семье инженера Базанова не нравилась жена сына, начинали они жизнь трудно, в крошечном закутке коммунальной квартиры. Молодой Базанов оказался способным инженером, быстро выдвинулся. Им дали трехкомнатную квартиру, где и родился Виктор.

Семейная жизнь базановских родителей складывалась не слишком счастливо. (На старой фотографии, как, впрочем, и на большинстве других семейных фотографий, они выглядят благополучной, любящей парой.) Отношения в семье стали портиться скоро. После рождения второго ребенка мать Виктора по настоянию мужа бросила театр и никак не могла примирить свое призвание актрисы с ролью домохозяйки. (Младший базановский брат Володя — маленький, щуплый блондин — стал заурядным инженером, из тех, кто постоянно сетует на судьбу, ничего не делая для того, чтобы ее изменить. Иногда я встречал его в доме Виктора.) Через несколько лет совместной жизни мать и отец Базанова почувствовали, что они — люди разного склада, темперамента, уровня и характера культуры. Как-то мать призналась Виктору или Ларисе, что скоропалительно вышла замуж из-за полного одиночества, сиротства. Натура увлекающаяся, горячая, она была полной противоположностью мужу — человеку суховатому, рассудительному и прижимистому.

Был период, когда назревал развод, но она, ни на миг не забывая о собственной горестной судьбе брошенного ребенка, постаралась подавить в себе мечты об иной жизни, целиком отдалась мужу, детям, заботам о них. В результате стала сумасшедшей матерью, клушей.

В свою страсть к детям она вкладывала неистово не только себя, но, казалось, и ту любовь, которую недополучила от собственных родителей. Заставила мужа купить кооперативную квартиру, боялась, что они, старики, помешают семейному счастью молодых. Ежедневно звонила Виктору, боготворила Ларису, долгое время находившуюся, по-моему, под сильным ее влиянием. Неженатому базановскому брату, малахольному Володе, тоже купили квартиру, однокомнатную.

Когда родился Павлик, Елена Викторовна и вовсе «сошла с ума». (Всем известная как Елена Ивановна, мать Виктора вдруг на старости лет повелела называть ее Еленой Викторовной, что поначалу вызвало сильное недоумение окружающих и неудовольствие мужа, во всем ценившего порядок и точность.) Маленький Павлик вызвал в этой быстро стареющей женщине такую бурю чувств, что даже Виктора подобная опека тревожила и смущала.

Елена Викторовна носилась из конца в конец необъятной Москвы с сумками и авоськами, каждый день привозила свежие продукты, детское питание, игрушки, одежду. При этом успевала сделать домашние дела, наполнить едой холодильник в Володиной квартире и вернуться к приходу с работы собственного мужа, которого тоже нужно было кормить, обстирывать и обглаживать.

Видимо, именно это ее неумеренное детолюбие и неуемная энергия, которой хватало на троих, сгубили в Володе всякую инициативу, сделали его неудачником и брюзгой. Может, и Виктор бы стал таким, если бы внешняя материальная сторона жизни занимала его чуть больше, вернее, если бы он вообще уделял ей какое-либо внимание. Ему всегда было безразлично, есть ли в доме еда, чистая у него рубашка или грязная, хватит ли денег до конца месяца. Обо всем приходилось помнить и заботиться Ларисе. Она снаряжала его по утрам, как последнего недотепу.

— Витя, у тебя есть деньги?

Лезет в бумажник, роется.

— Ни рубля.

— Возьми.

Брал.

— Почему так мало?

— Достаточно.

— Вдруг какую-нибудь девушку захочется на такси отвезти или пойти в ресторан, — шутила она.

— Не говори глупостей.

— Бери, бери.

И он брал, подвозил девушек, ходил с ними в рестораны.

Может, вздумай она держать его, что называется, в ежовых рукавицах, то и не подвоз-ил бы, и не ходил. Впрочем, Виктор был слишком свободолюбив и независим. Вряд ли бы это помогло.

Сначала у Елены Викторовны появился внук Павлик, потом — внучка Людочка. Сначала она работала за троих — теперь приходилось работать за четверых. А время шло, силы убывали. Уже болело сердце. И в больнице успела побывать. (Как раз в период наших с Ларисой и Павликом гуляний на бульварах, походов в музей.) Она тяжело переживала неприятности Виктора на работе, а его докторская и болезнь окончательно доконали ее. Она почти не могла выходить из дому. Теперь уже Ларисе приходилось выкраивать время, чтобы снабжать ее продуктами и всем необходимым.

Базанов-старший тоже сдал. И тоже сердце. Как-то вдруг, ни с того ни с сего, неожиданно. Врачи посоветовали уйти на пенсию, иначе никаких гарантий. Буквально на глазах эти сильные люди превратились в беспомощных стариков.

Лариса разрывалась между двумя домами. Виктор то болел, то находился в командировке, то пропадал в институте или просиживал ночи «у этого подонка» Капустина. Работу свою Лариса ни за что не хотела оставить (свое дело, суверенная жизнь). Даже меня теперь не было рядом или хотя бы поблизости. Я отходил, отходил, пока не отошел совсем. Появлялся в их доме все реже. Какие там прогулки, бульвары — у нее минуты свободной не было. Только снимал иногда. Это по-прежнему доставляло ей тихую, почти детскую радость.

Маленькая иллюзия, приятный самообман. Все хорошо, Алик ее не забывает, она, как и раньше, нравится мужчинам, пусть Виктор всегда помнит об этом. Ему должно быть приятно, что у него  т а к а я  жена.

Поспешно вытирала кухонным полотенцем мокрые руки, скидывала фартук, суетилась перед зеркалом, прихорашивала детей.

— Взгляни-ка, сейчас оттуда вылетит птичка.

Птичка предназначалась для маленькой Людочки. Павлик снисходительно улыбался. Дядя Алик нажимал блестящую кнопку.

— Так, еще раз.

— А птичка где?

— Сейчас вылетит.

— Где птичка?

— Ты разве не заметила? Выпорхнула и улетела в форточку.

Непременный, традиционный чай. (Дядя Алик всегда любил сладкое.)

— А фотографии когда будут? — прорезающимся баском спрашивает Павлик.

— Как только напечатаю, принесу.

Чай, фотографии, семейное застолье с чужим дядей. Не с чужим, конечно. Со  с в о и м  дядей Аликом. Совсем своим. Своим в доску.

Прихожу с аппаратом, снимаю, пьем чай. Потом приношу фотографии, снова пьем чай, ухожу. И так до конца. До самого.

Базанов на кафедре. Базанов читает лекцию. За границей? У нас? Что за лекция? Судя по написанному на доске, лекция посвящена «термодинамической химии».

Какое необычное у Виктора лицо на этой фотографии! Словно не говорит, а поет. У такого певца должен быть прямо-таки шаляпинский голос. У него, впрочем, и был такой. Потому и пел.