Виктор знал эту особенность Игоря, но всякий раз затевал с ним спор. То ли забывал, то ли не мог сдержаться.

Рыбочкин изо всех сил старался отвечать вежливо, но губы его при этом упрямо сжимались, взгляд становился непроницаемым. Словом, базановская несдержанность постоянно таила в себе угрозу  п о к у ш е н и я  на его, Рыбочкина, суверенные права экспериментатора, человека земного и реалистически мыслящего. Нужно было знать виртуозную способность Виктора связывать между собой разнородные понятия и предметы, чтобы понять причину аллергической реакции, которой крепкий организм Рыбочкина отвечал на подобные провокации. П о к у ш е н и е, исходящее от Базанова, выступало в утонченной (и поэтому наиболее опасной) форме  и с к у ш е н и я, желания заразить Рыбочкина тем, чем он вовсе не хотел заражаться. Руководитель и его сотрудник оказались людьми разных культур, различных душевных состояний. Каждый из них прочно обосновался на своей территории и ни за что не желал покидать ее. Если Рыбочкин превосходил Базанова в повседневном, истовом своем труде и размеренном образе жизни, то Базанов, безусловно, был выше Рыбочкина во всем, что касалось наиболее общих проблем бытия. Рыбочкин был скромен, сдержан, обладал обостренным чувством собственного достоинства и питал отвращение ко всякого рода фальши и лжи, а Базанов отличался размахом, начитанностью, восприимчивостью к новым идеям и никогда не затухающим любопытством.

Окажись у Базанова десяток-другой разных учеников, его всегда избыточный педагогический темперамент нашел бы для себя вполне достойный выход и применение, распределился наиболее разумным образом. Он бы не стал пичкать несчастного Рыбочкина тем, в чем нуждались, видимо, другие, увы, не попавшие в число его сотрудников.

Так они мучили друг друга и мучились сами. Победи Базанов, то есть преодолей он, переломи Рыбочкина — и еще неизвестно, чем бы кончилась война с Френовским. То есть известно чем: поражением. Ведь практические результаты, сместившие долговременное равновесие сил в их пользу, были получены Рыбочкиным, которого Базанов тщетно пытался перевоспитать. Так что в определенном смысле всеми этими разговорами, стремлением перестроить практичную натуру Рыбочкина по своему, я бы сказал, романтическому образу и подобию Базанов пилил сук, на котором надежно сидел, готовил себе верную гибель. Но жажда учеников, потребность в родственной душе, желание продолжения — кто осмелится поставить все это в упрек Виктору Базанову?

Теперь многое легче увидеть, понять. Войну с Френовским помогла выиграть не только верность Рыбочкина Базанову, но и верность его самому себе.

Не будь войны, зачем понадобилась бы Игорю маска  с т а л ь н о г о  с о л д а т а, которая со временем так приросла к лицу, что теперь ее, пожалуй, не отодрать? Все  п о к у ш е н и я  и  и с к у ш е н и я, от кого бы они ни исходили, он отражал с отчаянным упорством. Это был условный рефлекс. Все романтическое, туманное, в практическом отношении неясное, сомнительное он крушил на своем пути с отчаянной решимостью десятилетнего воина, врывающегося с прутиком в высокие заросли крапивы. Какое-то чутье постоянно подсказывало ему, что лишь реальной, вещественной силой, чем-то сугубо практическим можно одолеть вражескую силу. Возможно, гораздо раньше Базанова он понял, что в той войне, которая свалилась на них, живыми в плен не берут и не заключают длительного перемирия. Либо они победят, либо победят их. И все, что мешало двигаться вперед и побеждать, все чувствительное, нежное, тонкое, способное сомневаться, томиться, — короче, все, что ограничивало его не беспредельные силы, он подавлял в себе с мужеством нерассуждающего бойца.

Он подавлял в себе как раз то, что для Базанова, возможно, было единственным источником  е г о, Базанова, силы и мужества, что позволяло  е м у, Базанову, продвигаться вперед и громить неприятеля.

До чего они были разные! Единственное, что их объединяло, — это великая внутренняя энергия. Каждый смог обнаружить ее в себе и выявить в полной мере, не разменяв на пустяки. Их характеры усугублялись и крепли на этой войне в той же мере, в какой изменялись от взаимодействия друг с другом.

Но в дни, когда стреляли пушки, и позже, когда защищался Рыбочкин и мы праздновали это замечательное во многих отношениях событие, я не учитывал того, что Базанов и Рыбочкин не были такими. Они  с т а л и  такими. Такими их сделала война, и мирное время было уже не в состоянии что-либо изменить. Железо остыло и больше не поддавалось ковке.

Союз Базанова и Рыбочкина перевернул институт вверх дном, перемешал все слои, вызвал к жизни новые силы, чей приход казался немыслимым еще несколько лет назад. Почти каждый из нашего поколения что-нибудь да получил в результате этой победы: Январев и Валеев — отделы, Базанов, Гарышев, Меткин и Крепышев — лаборатории. Даже меня выделили в отдельный сектор.

Постепенно многое прояснилось, случайное отделилось от неизбежного, осознанное — от стихийного, и характеры главных участников событий воспринимаются теперь, в перспективе времени, несколько иначе, чем виделись в пороховом дыму сражений. Тогда в стычках Базанова с Рыбочкиным я чаще принимал сторону Виктора. Мне претила не только агрессивная позиция Рыбочкина, но и стиль, с помощью которого эта позиция отстаивалась.

Стоит закрыть глаза, и из пульсирующей красноватыми отблесками темноты выплывают две маленькие, как на живом негативе, фигурки, одна из которых в возбуждении размахивает руками, а другая — невидящим взглядом разглядывает содержимое колбы, ковыряет стеклянной палочкой, будто для того только, чтобы всем своим видом выказать презрительное отношение к затеянному разговору. Движущаяся фигурка напоминает распустившего хвост голубя, выделывающего круги возле неприступной голубки. Я вижу только пыль, вылетающую из-под хвоста, и след на земле, похожий на след скрепера.

Звуки и образы расщепляются в памяти. Базанова, рассуждающего о том, что наука — такое же древнее искусство улавливать гармонию, объективно присущую живой и неживой природе, как и скульптура, музыка, литература, я лучше вижу, тогда как редко подающего реплики Рыбочкина — его знаменитое: «Сочинять стихи и музыку хорошо на сытый желудок» — слышу совершенно ясно и отчетливо.

«Искусство, — вдруг поддерживает его Базанов, — повинно во многих недугах современной жизни. Может, наука с ее надежной системой ценностей является сегодня единственным страховочным тросиком, который, в случае падения, спасет нынешнего человека, идущего по канату над пропастью».

И уже вне всякой связи с Рыбочкиным память, как шум далекой волны, доносит до слуха базановские слова: «Я чувствую себя темным, необразованным, мало знающим человеком, отставшим от требований времени. Когда-нибудь это погубит меня».

Особенно странно подобные признания звучали в соседстве с замечаниями Рыбочкина, но Базанов редко соотносил свои высказывания с теми, для кого они предназначались.

Если Виктор, даже греша риторикой, был всегда самим собой, то Игорь, казалось, постоянно играл кого-то другого. Поначалу за вызывающей мальчишеской бравадой мне чудился иной человек, но позже я убедился, что это не так. Он совсем не умел притворяться. Разумеется, не без влияния Базанова, Рыбочкин менялся, оставаясь в главном все тем же.

Злые языки утверждали, будто и он повинен в том, что случилось с Виктором, но в это трудно поверить.

Да, в их совместной жизни был трудный момент. Это произошло вскоре после победы над Френовским и защиты Рыбочкиным диссертации. Связанную с прикладными аспектами проблемы тематику с молчаливого согласия Базанова передали Гарышеву. Было бы наивно утверждать: у Базанова ее отобрали, — хотя сам Виктор иногда представлял это именно так. На самом деле, столкнувшись с первыми же практическими трудностями, походив по инстанциям в связи с внедрением установки, он просто пришел к выводу, что вся эта деятельность не для него. Понял, что не приспособлен к такой жизни. Слишком привык быть независимым, чтобы снова идти в первый класс, менять характер, привычки — вообще начинать заново. Да и зачем? Ради чего?