Освободившись от организационных забот, от требований, связанных с внедрением, Базанов оставил за собой только научную работу. Так возникла лаборатория поисковых исследований. Так возникла трещина в отношениях между учителем и учеником. Базанов стал заведующим лабораторией поисковых исследований, а Рыбочкин остался старшим научным сотрудником. То, что Рыбочкин в поте лица своего сеял многие годы, предстояло жать другим.

Уйти к Гарышеву? В каком-то смысле Игорь был поставлен Базановым в безвыходное положение. И даже при всем том мог ли Рыбочкин желать его гибели?

«Знаешь, Алик, — сказал однажды Базанов, — у меня такое чувство, что я никому не нужен. Раньше не нужен был потому, что Макс хотел от меня избавиться, а теперь — потому что его уже никто не боится».

Одно из последних запомнившихся высказываний В. А. Базанова: «Необходимо установить культурный ценз для тех, кто желает идти в науку. Бездарные статьи, безграмотные диссертации, убогость мышления — сколько все это можно терпеть? Темнота и посредственность прет изо всех щелей. В конце концов, мы загубим то единственное, на что можем рассчитывать в будущем».

Не знаю, кого он имел в виду, когда говорил о цензе, — своих ли студентов, Рыбочкина, новых ли сотрудников, аспирантов и соискателей, — или просто изливал тоску по тому, в чем сам постоянно нуждался. Я почти уверен, что Капустин, за которого он сразу ухватился, скульптурная мастерская и совершенно, в общем-то, бессмысленные стычки с Рыбочкиным — что все это проистекало из мучительной, постоянно не удовлетворяемой тяги Базанова к культуре и знаниям, в которых он испытывал насущную потребность как человек и ученый. Он знал гораздо больше других, но, оторвавшись от среднего уровня, нередко черпающего уверенность в собственной ограниченности, вдруг понял, что знает слишком мало и при той нагрузке, которая с некоторых пор стала пожизненной его судьбой, никогда не наверстает упущенного.

Очередной раз поймав меня в институтском коридоре, потащил за собой.

— Алик, ты понимаешь живопись Рафаэля? — И не дождавшись ответа: — Я — нет. Это ужасно, но он меня не волнует. Целый час простоял в Дрезденской галерее перед «Сикстинской мадонной» — хоть бы что шевельнулось. Представляешь? Иван говорит: «Рафаэля чувствуют немногие. Кто не понимает в искусстве ничего или понимает все». Полукультурным, недокультурным людям Рафаэль недоступен. Видишь ли, Алик, то, что я делаю здесь, — ткнул он пальцем в пол, — каким-то образом связано с тем, что делается там, — почему-то показал он на стену. — Но если я не понимаю главного  т а м, какова цена тому, что я делаю  з д е с ь? Рафаэль — это пятьсот лет. Проживет ли сделанное мной пятьдесят? И с какой стати работать на такой мизерный срок? Наверняка уровень понимания великих творений оказывает влияние на долговечность того, что делаем мы. Я убежден, что здесь имеется какая-то связь. И у меня ничего не выходит потому же, почему я чего-то не воспринимаю в искусстве. Нам сорок, Алик, а его в тридцать семь уже не было. До чего не хочется повторяться, жить прошлым.

Нет, он не был сумасшедшим, хотя что-то от сумасшедшего в нем, безусловно, было. Гордыня безумца. Безрассудство. Неуправляемость. И в то же время хорошо понимал, кому можно говорить подобные вещи. Со своим Рыбочкиным таких разговоров не вел, а в моем присутствии выговаривался без стеснения. При всей амбициозности и самонадеянности мы так привыкли к ничтожности того, что делаем, так устали от обесцененности высоких слов и от собственного бессилия, с такой безоговорочной легкостью отдали все сколько-нибудь серьезное, существенное, тем более великое, прошлому и с таким снисходительным скептицизмом — будущему, что базановские заботы о бессмертии произвели на меня сильное впечатление.

Помнится, я подумал: «Ты-то, дорогой Виктор, с твоим воловьим упорством и могучими плечами, перед которыми не устоит ни одна дверь, проживешь аредовы веки, ты-то оставишь в жизни след. А вот что делать нам, у кого нет твоего таланта, твоих бицепсов?»

Ту фотографию, где Базанов читает лекцию, следует, видимо, назвать так: «Рассуждения о «термодинамической химии», или «Доводы в пользу аредовых веков».

(Это определение мы вынесли из капустинской мастерской. Глиняные скульптуры библейских долгожителей Ареда и Мафусаила (выставочное название «Старики») стоят на одном из самых видных мест. Когда мы с Наташей ощупью пробирались в направлении чердачка, лишь счастливый случай не оборвал их бесконечную жизнь.)

Если бы речь шла не о фотовыставке, посвященной памяти В. А. Базанова, то рядом с этой фотографией я бы поместил сделанную на заводе и относящуюся к периоду, когда решался вопрос о передаче Г. В. Гарышеву тематики, связанной с опытно-конструкторскими работами и технологическим освоением установки. Их контраст разителен. Вдохновенный лик ораторствующего профессора и лицо беззащитного, растерянного, жалкого человека. «Лицом к лицу с жизнью» — такой печально-насмешливый комментарий мог бы сопровождать второй портрет.

Конечно, в фотографии многое определяется моментом, случаем. Тем не менее оба снимка достаточно характерны, а помещенные рядом, они бы навели зрителя на мысль, которая по мере отбора материалов для выставки становилась все более очевидной: именно то, что служило Базанову источником силы в одной ситуации, делало его совершенно беспомощным в другой.

Основная причина постигшего Базанова несчастья заключалась, пожалуй, в том, что ему, подобно преждевременно сорванному плоду, не дали дозреть, побыть достаточный срок в том состоянии сосредоточенного уединения, отъединенности от всего и всех, в котором он пребывал в период, предшествующий «прорыву из небытия в бытие», в состоянии, из которого с самыми благими намерениями, не жалея сил, пытались извлечь его Январев и К° сначала путем проработки на студенческих собраниях, затем — всеми имеющимися в наличии подручными средствами, включая так называемое «общественное мнение», административные и иные меры воздействия, не без успеха примененные в отношении этого неисправимого, своенравного, во многих отношениях несносного индивидуалиста. Он напрягал все силы, чтобы дозреть, ибо такова была его цель, — но лишь надорвался.

Откуда эта растерянность, жалкость, испуг? Жутковатый снимок. В глазах затаился страх, ужас приговоренного. Сделав несколько пробных отпечатков, я решил взять бумагу большого формата: голова Базанова получалась почти в натуральную величину. Когда на чистом листе, опущенном в проявитель, начали проступать глаза, обрамленные тяжелой оправой очков, мне стало не по себе.

Сложность ситуации, в которой оказалась базановская группа, долгое время усугублялась отсутствием связей с заводами. Френовский, конечно, делал все от него зависящее, чтобы не «пустить» Базанова ни на одно из предприятий, с которыми в процессе многолетнего сотрудничества у него установились дружеские, тесные отношения. Максим Брониславович умел находить выходы из сложных ситуаций, помогать советами, составлять и подписывать от имени института нужные заводу письма, то есть обладал высокой деловой культурой, если можно так выразиться. Все эти качества, как и совместные заявки на изобретения, приносящие авторам немалый доход, связывали заводчан с Френовским прочными узами, которые было не под силу разорвать никаким научным новациям, никаким новым принципам и теориям, во всяком случае, до тех пор, пока премьер теневого институтского правительства оставался на своем посту.

В ту азиатскую командировку, где предполагалось испытать опытную очистительную установку, Базанова и Рыбочкина направил Френовский. Первый этап войны остался позади: созданная Рыбочкиным лабораторная очистительная установка работала, и с этим надлежало считаться.

Нет, Максим Брониславович не препятствовал созданию нового, не ставил личные интересы выше общественных. Напротив, всячески способствовал усилиям базановской группы завершить начатое. Наконец-то Базанов послушался, повернулся лицом к практике. Наконец получены первые практические результаты, которых, собственно, и добивался Френовский. Ведь если разобраться, то все претензии Максима Брониславовича сводились именно к этому — к ускорению темпа работ и к получению практических результатов.