— Да! Да!! Разве можно забывать о его душе? Скажи, отец! Я видел книги. Много книг. Страшных книг. Достаточно взглянуть на них, чтобы понять, чему они служат… С плохого зерна не соберешь хорошего урожая.

— Да, сын мой. Но только при полном свете можно увидеть, хорошо зерно или плохо.

— Этот свет суть истины, богом изреченные. Символ веры, на Соборе в Триденте принятый, гласит, что…

— Знаю, знаю, — прервал мягко старец. — Я не уверен, поймешь ли ты меня, но знай: хоть истина вечна и неизменна, сейчас церковь преследует иные цели, чем на Тридентском Соборе.

— Иные? — Модест со страхом вглядывался в лицо старца. — Значит, даже вот как… Я знал… Знал. Здесь, в стенах Рима, в стенах святыни Петровой… Слушай, святой отец, — Мюнх схватил старика за руки, — скажи мне, не видишь ли ты перста божьего в том, что я, слабый слуга церкви, оказался здесь?

— Ничто не творится против воли господа нашего.

— Да. Именно так. Я здесь, потому что бог этого хотел! Я здесь, чтобы защищать истину! Перед богом и миром! Разве можно допускать, чтобы подняла голову ересь? Чтобы силы дьявольские возвысились над людом божьим? «А кто не признает меня, тот не признает и ее пред Отцом моим!» Разве не так говорил господь наш, Иисус Христос? Не может быть мира между правдой и ложью! Между силами неба и ада! Ты уже стар, отец, может, не имеешь сил, остыл жар души твоей… Но я этот жар чувствую! И дойду хоть до самого папы!

— И что ты ему скажешь? — тихо спросил старец.

— Я скажу ему… Скажу, что готов отдать все силы свои, а если потребуется, и жизнь… чтобы защитить Истину! Пусть он только позволит, и я сделаю все, чтобы имя божье вновь засверкало над Землей! Пусть глас его из столицы Петровой встряхнет пастырей, которые позабыли о пастве своей!.. Пусть возвестит он новый священный крестовый поход против несправедливости мира сего! Пусть задрожат те, кто, поверив в силу свою, над церковью возвыситься посмели!

— В иные времена довелось нам жить, сын мой, — со вздохом сказал старец. — Не думай, что церковь наша не страдает, видя, что светские формы жизни получили в этом мире преимущества. Но разве не досталась нам лучшая доля? Гнев и возмущение, пусть даже они порождены самыми праведными суждениями, могут ни к чему не привести… Нужно много мужества и терпения. Легче потерять, нежели отыскать потерю. Подумай, сын мой…

Мюнх неуверенно смотрел на старца.

— Не знаю, что значат слова твои, отец святой.

Старик опустил голову на грудь и, закрыв глаза, долго сидел неподвижно.

— Ты спрашиваешь, сын мой, почему церковь не призывает к крестовому походу? — начал он наконец, как бы с трудом. — Было время, когда мир, столь возмущающий тебя, только еще зарождался. Тогда казалось, что человечество можно спасти для бога, лишь борясь с этим миром. Но хотя церковь наша не щадила сил — и верь мне, силы ее в то время были несравнимо могущественнее, чем сейчас, — немногого мы добились. Мир сегодняшний не в вере, а в разуме пути свои ищет, и тем не менее много зла и сомнений, веками человека преследовавших, истребить в нем удалось. И в этом его сила!.. Значит, не может он быть делом рук сатаны, как считаешь ты, сын мой. Слепым надо быть, чтоб не видеть этого и не сделать нужных выводов… Не о блеске славы церкви идет теперь речь, а о ее существовании… Неужели ты не понимаешь?

— Да, отец. Страшен смысл слов твоих…

— Не слабей верой! Пути Провидения неисповедимы…

— Знаю… Но… Если по воле Провидения я здесь… сквозь века перенесенный…

Старик нетерпеливо пошевелился.

— Слушай, что я тебе скажу: множество плевелу уже с твоего времени на Земле истреблено, и боюсь, да, боюсь я, чтобы, отыскивая его, ты хорошего зерна не растоптал.

— Уж не осмеливаешься ли ты утверждать, что мир этот может бога радовать?

— Думаю, сын мой, больше, чем тот, из которого ты пришел!

— Это ложь! — возмущенно воскликнул инквизитор. — Открой шире глаза и узришь! Этот мир не может быть господу нашему мил! Люди не бога ищут, а лишь удовольствий земных! Не Истины, а лишь ее отрицания! Им кажется, что они мудрее, чем сам бог! О наивные! Им кажется, что они овладевают природой, а не видят они, что это только дьявольское наваждение и миражи! Неужели ты не понимаешь, отец мой? Дошло до того, что никто на земле этой, даже сам отец святой, не может шага сделать без помощи дьявольских сил! Ни утолить жажды и голода, ни укрыть тела своего, ни спрятать главы своей пред тьмой ночи! Даже я, хоть глаза мои открыты и вижу зло, вынужден был воспользоваться помощью этих темных сил, чтобы добраться сюда, в Петрову столицу.

Старик отрицательно покачал головой.

— Ошибаешься, сын мой. Это не дьявольское дело. Это создал человек своим трудом и выносливостью. И бог благословил его.

— И ты можешь так говорить! Нет, я лучше тебя знаю!

— Гордыня говорит в тебе, сын мой. Гордыня и незнание.

Мюнх занес было руку, чтобы ударить старика, но опамятовался. Опустил покорно голову.

— Благодарю тебя, господи, за то, что ты уберег меня от греха. Я прах только и слизень. Но если господь наш пожелает… Отец! Не гордыня это! Нет! Ты не знаешь, что я пережил… Пучина чистилища — ничто! Хоть и там дано мне было пребывать. Тут, на Земле, начинается испытание! Труднее всего побороть самого себя… Ущербный дух свой и грешное тело. Знаешь ли ты, отец мой, что прежде, чем у меня открылись глаза, стоял я на краю пропасти адской?

— Сын мой. Откройся мне.

— Страшный грех лежит на моей душе. Каким покаянием могу я смыть его? Заслужил ли я прощения?

— Знаю, жизнь твоя не была легкой. На ней кровь и огонь… Но это прошло и не вернется. Да и не ты был виновен в этом…

— Не то, отец… Я согрешил… слабостью. Разве можно меня оправдать? Я не хотел знать Истины. Не хотел помнить, что совершенство тела редко идет в паре с совершенством души. Отец мой! Я любил ее как святую! Я целовал край ее одежды… Неужели я был так слеп? Сатана мог ослепить меня только потому, что я сам дал согласие.

— О чем ты? Я не понимаю.

— Я любил… ведьму! Бог простит меня?

— И поэтому ты убежал?

— Нет, отец, я не убежал. Я знаю, что обязан… спасти ее душу. Хотя бы и против ее воли… В ущерб се телу!

Старик встал.

— Ты думаешь, бог ликовал, видя пылающие костры? — бросил он саркастически. — Думаешь, во имя его следует нарушать пятую заповедь?

Мюнх на мгновение опешил.

— Бог страдает, теряя душу человека. Тело же смертно и слабо… Не о нем следует печься… Наша цель — спасение души! Скажи, отец мой, что стало с церковью? Где ее сила и непреклонность в служении делу божьему? Растут ли ряды борющихся?

— Не в числе суть…

— Так каков же, по-твоему, смысл существования церкви?

— Помогать людям творить добро. Модест изумленно смотрел в лицо старцу.

— И это говоришь ты?! И ты… тоже? То же самое… То же самое… Неужели ты слеп? Или продал свою душу? А может, ты скажешь, как тот лживый исповедник, что никогда не было и нет продавшихся дьяволу еретиков и ведьм? Что времена, когда церковь наша в полной славе и силе преследовала ересь и громила дьявола, это времена упадка?

— Пятая заповедь, сын мой! Даже во имя господне не следует ее нарушать!

— Значит, ты утверждаешь, что отцы святых соборов, покровитель ордена нашего святой Доминик, Верховная Конгрегация… — он осекся, пораженный собственной мыслью.

— Не нам их сегодня судить… — сказал старец, задумчиво глядя, на огонек лампады.

Воцарилось молчание. Инквизитор неподвижно стоял, упорно глядя в лицо пожилого человека, словно ожидая продолжения. Его губы беззвучно шевелились, и вдруг с них сорвалось только три слова, три слова, полных отчаяния и ужаса:

— Кто ты?! Скажи!

На губах старца появилась загадочная улыбка.

— Кто я? Ну, а как ты думаешь, сын мой? — ободряюще спросил он.

Глаза Мюнха расширились, в них появилось изумление. Он резко отскочил от старца, заслоняя руками лицо, а с губ его слетел хриплый вопль, отразившийся глухим эхом от стен и потолка часовни: