— Ну, еще раз спасибо, Маккена, вы очень мне помогли. А сейчас, будьте добры, принесите виски. Я буду в кабинете мистера Юстаса.

План действий не вырисовывался, и Пауэрскорт принялся безостановочно расхаживать по гостиной. Леди Люси наверняка бы улыбнулась, увидев мужа в далекой сельской усадьбе, за сотни миль от дома совершенно таким же, каким он нередко представал ей на Маркем-сквер: шагающим из угла в угол, ничего не видя, не слыша. Пауэрскорт размышлял. Положим, не самоубийство. Положим, канцлер был убит. Но кем? Дворецким? Доктором? Кем-то из слуг, таивших злобу на хозяина? Кем-то явившимся со стороны? Но как мог посторонний проникнуть в дом? Как сумел выйти? Маккена с самого начала утверждает, что ни один засов на окнах и дверях не был открыт. И вряд ли вся домашняя прислуга в тайном сговоре. Что сообщать свирепой миссис Кокборн? В конце концов, он взялся на нее работать. Вправе ли он не посвящать ее в свои наблюдения, выводы? Страшно подумать, как разъярится эта фурия, если с полной уверенностью сообщить ей, что ее брат был убит или ушел из жизни по собственной воле.

Маккена с принесенным виски уже стоял в кабинете. Пауэрскорт сказал ему, что больше ничего не надо и можно идти отдыхать. Вдруг посмотревшего на часы сыщика пронзило: в тот же час, на том же самом месте им брошена та же фраза, те же слова, ставшие для дворецкого прощальными словами Джона Юстаса. «Кто знает, — пронеслось в сознании Пауэрскорта, — может, и для меня это последний вечер на земле. Может, и мне нынешней ночью суждена загадочная смерть, и мое тело, столь же спешно скрытое в гробу, будет лежать в ожидании Джонни Фицджеральда, который прибудет расследовать тайну моей кончины. Хватит!» — осадил он свое воображение и глотнул щедрую порцию виски. Потом присел за письменный стол. На стене напротив него висела копия полотна Рафаэля. Вспомнилось читанное об этом шедевре — портрете папы Льва X в окружении двух кардиналов, по случайному совпадению являвшихся также его племянниками. Дородная фигура папы в белой сутане и алой шапке, его мясистые щеки и двойной подбородок свидетельствовали о том, что первосвященник, в отличие от Франциска Ассизского, отнюдь не тяготел к святой аскезе. Сидя за столом, покрытым роскошной багровой скатертью, Лев X изучал через лупу иллюстрированный фолиант. Племянник справа молитвенно воздел очи. Племянник слева (довольно хваткого вида прелат) смотрел прямо на зрителя. С пробежавшим по спине холодком Пауэрскорт вспомнил, что Рафаэль написал это полотно вскоре после убийства заговорщиков, обнаруженных в коллегии кардиналов. Таков был тот своеобразный стиль папских посланий миру и своей свите, благодаря которому римский владыка держался на престоле. Весь холст, с его багрово-алым полыханием на почти черном фоне, угрожающе славил могущество власти.

Внезапно Пауэрскорта осенило. Он встал и отошел к двери, чтобы взглянуть на полотно издали. Кто сказал, что это копия? А если нет? Если здесь именно оригинал? Бесценный рафаэлевский шедевр на стене дома в захолустной деревушке Хокс-Бротон. Сыщик снова вгляделся в картину и пробежал глазами по соседним стенам, ища висящие, быть может, рядом произведения Леонардо и Микеланджело. Не видно, кажется. В памяти замелькали труднейшие дела по розыску в сфере искусства: кражи, подделки, убийства музейных экспертов. Цены на Рафаэля сейчас просто бешеные, но Джон Юстас мог, разумеется, позволить себе иметь целую галерею шедевров. И его состояние возросло бы не на одну сотню тысяч фунтов, попади, к примеру, папа Лев X с племянниками в руки торговцев, аукционистов на лондонской Олд-Бонд-стрит.

Пауэрскорт вернулся за массивный письменный стол. Не глядя более на полотно, он принялся систематически обследовать каждое отделение. В верхних ящиках левой тумбы деловая корреспонденция: счета из местных лавок и мастерских, банковские извещения. В нижних ящиках — личная переписка. Больше всего писем от сельского священника из Норфолка и архидиакона из Оксфорда. Их адреса следует взять на заметку, пригодятся.

Содержимое левой тумбы посвящалось, так сказать, кесарю, а правой — Богу. В двух верхних ящиках справа — бумаги касательно соборных дел. Третий набит пачками рукописей, сочинений проповедника. Пауэрскорт просмотрел размышления канцлера о значении Великого поста, о смысле Рождества, о том, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу попасть в Царство Небесное (о, с этим у канцлера Джона Юстаса после кончины могли возникнуть некие трудности). Самое интересное оказалось в самом нижнем ящике. Тоже проповеди на разные библейские темы, но, вытащив всю стопку, детектив обнаружил кипу беспорядочно сложенных отрывков. «Возлюби ближнего, как самого себя» и «Воскрешение Лазаря», «Пять хлебов, пять тысяч людей насытившие» и «Томление Христа в пустыне», «Бесплодная смоковница» и «Обращение воды в вино» — все вперемешку. Этот хаос показался Пауэрскорту каким-то осквернением памяти хозяина кабинета, и детектив начал бережно, осторожно раскладывать на полу лист к листу. Полчаса спустя проповеди были собраны как полагается и убраны обратно в стол. Кроме одной, написанной на стих Первого послания апостола Павла Коринфянам: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я лишь медь звенящая или кимвал бряцающий». Здесь не хватало двух страниц. Римские цифры перед заглавными цитатами, как понял детектив, указывали дату сочинения проповеди. Таким образом, последней по времени была как раз эта — «Если я говорю…» (написана, правда, уже больше года назад, но, может быть, канцлер для своих наставлений с церковной кафедры использовал прежние тексты). И две ее страницы, седьмая и восьмая, исчезли.

Откинувшись в кресле, Пауэрскорт устремил невидящий взор на живописную грузную плоть ренессансного первосвященника. Скорей всего, пропавшие страницы изъяты после смерти Юстаса. Но с какой целью? Мелькнуло смутное подозрение. Сыщик опустил глаза на лежащую рукопись, затем вытащил и вновь просмотрел написанную три года назад проповедь о бедном Лазаре и еще более раннюю, помеченную 1896 годом, с притчей о смоковнице. Почерк, знал детектив, со временем слегка меняется. Необходимо съездить в Комптон, сравнить фрагменты проповедей с вариантами хранящихся у поверенного завещаний. Пауэрскорт был почти уверен в результате.

— Так что же ты намерена делать с ним дальше? — поставила вопрос ребром решительная Хильда Дэвис, в девичестве Хильда Макманус, лучшая школьная подруга Энн Герберт.

— Что значит «делать с ним дальше»? — невинно пожала плечиками Энн.

Молодые дамы сидели в угловом домике подле собора за чашкой утреннего чая. Колеблясь в своих чувствах к редактору «Графтон Меркюри», Энн пригласила верную подругу — посоветоваться.

— Ох, будто не понимаешь! Нечего, Энн, ходить вокруг да около. Как у тебя с Патриком Батлером?

Когда-то в школьной характеристике Хильду определили «сильной личностью, лидером класса». Прошедшие годы, включившие приобретение состоятельного мужа, троих детей и нового большого дома, превратили ее почти в диктатора. Слуги дали ей прозвище «вояка».

— Что ж, он мне, в общем, нравится.

Месяц назад подруги в сопровождении Патрика ходили на концерт, после которого мистер Батлер угощал дам ужином в лучшем здешнем ресторане.

— Как жаль, что ты потеряла своего чудесного мужа, я до сих пор переживаю, — вздохнула Хильда, будто обвиняя Энн в смерти супруга. — С таким престижным положением, священник в нашем соборе, с такими перспективами. Уверена, Фрэнк в будущем мог получить место декана.

— Журналист, значит, по-твоему, не престижно? — начала обижаться Энн.

— Ну, внешне этот Патрик симпатичный, — милостиво согласилась Хильда, — только не мог бы он заняться чем-нибудь более солидным?

— А что плохого — делать газету?

Хильда Дэвис решила высказаться без обиняков:

— Во-первых, да, газетчики — народ неосновательный, доверять им нельзя. В хороших домах, — себя Хильда причисляла к сливкам комптонского бомонда, — такую публику и не подумают пригласить на обед. Чтобы потом не пришлось столовое серебро пересчитывать.