Вагончик проехал несколько гротов, в которых не было ничего примечательного. Первые впечатления уже стерлись, хотелось чего-то новенького, а то все эти сосульки, наросты и радужные блики от ламп уже здорово приелись.

— Река, которую мы переехали, называется Стикс, по имени одной изрек подземного царства мертвых в античной мифологии, — продолжал Тэд. — Проделав сложный путь в толще скал, впадает в большое подземное озеро, к которому мы подъедем через пять минут. Оно называется «Море Плутона» и расположено в самом большом гроте Пещеры Сатаны. Там мы сделаем часовую остановку, во время которой предусмотрена прогулка по озеру на подземном катере, ленч, небольшая пешая экскурсия в «Тронный зал Сатаны», фотография на память у подножия «Трона Сатаны» и приобретение сувениров. Затем мы вернемся в вагончик и завершим наше путешествие.

Потом нас высадили на ровной площадке, освещенной пока лишь скопищем наших неярких фонариков. Позже, когда осмотрелись, выяснилось, что наша площадка расположена в довольно большом по размерам гроте, на скальном уступе высотой в десять футов, и окружена таким же парапетом, как кольцевая галерея в «Колодце Вельзевула». А перед нами расстилалась густая тьма, в которой просматривались какие-то смутно-неясные очертания чего-то циклопического.

— Итак, леди и джентльмены, — зловещим голосом произнес Тэд, — мы находимся у подножия «Трона Сатаны». Соберите в комок ваши нервы, всех, у кого они слабоваты, ждет не простое испытание! Итак, ужаснитесь! Властитель Зла приветствует вас!

Я проснулся с чувством досады. Причем на сей раз, меня никто не пытался реанимировать. Во всяком случае, когда я открыл глаза, то не увидел толпы лекарей, которая орудовала вокруг меня перед прошлым пробуждением.

Было светло, работал кондиционер, в палате царила приятная прохлада. Никто не бегал, не орал, не паниковал. На месте дежурной сестры сидела какая-то сеньора, которой Сусана и Пилар годились в дочери. Строгая, очкастая и… явно белая. Более того, она не была похожа на латиноамериканку вообще. А вот за жительницу США она вполне сошла бы. Немного аскетичную для своих почти пятидесяти (вообще-то ей могло быть и за шестьдесят), но аккуратную и не превратившуюся, как многие пожилые медсестры, в «синий чулок».

Поначалу я ее лицо не сумел разглядеть. Сеньора, как и ее предшественницы, между делом любила почитать.

Я себя чувствовал неплохо. И даже больше, чем неплохо — отлично себя чувствовал. А потому как-то рефлекторно взял да и слез с кровати. И встал на ноги как ни в чем не бывало. В простынку только завернулся, поскольку на мне ни клочка одежды не было.

Сестра разом бросила свою поваренную книгу, выскочила из-за столика и подбежала ко мне. Вставая, я оборвал все проводки датчиков, которыми был подключен к приборам.

— О Боже! — вскричала сеньора по-испански. — Осторожнее! — При этом она нажала кнопку вызова на специальной браслетке, потому что уже через пару минут прибежал встрепанный доктор Энрикес, а следом за ним — профессора Кеведо и Мендоса.

— Так я и думал! — почти торжествующе воскликнул профессор Кеведо. — Он уже на ногах!

— Мистификация… — пробубнил усач Мендоса. — Такого не может быть!

— Все может быть, — возразил Кеведо. — Надо только правильно понять причины и не подозревать друг друга в нечестности.

Энрикес мрачно поглядел на меня, словно бы я ему в душу наплевал или хотя бы в суп.

— Я вас не понимаю, профессор Кеведо… — пробормотал он.

— Все просто. У нашего пациента не было никаких травм, никаких поражений центральной нервной системы. Он… хм!.. просто забыл кое-что.

— Забыл? — выпучил глаза Мендоса. — Как это «забыл»?

— Очень просто. У него были заблокированы двигательные центры мозга. Возможно, спонтанно, возможно, целенаправленно. Грубо говоря, он потерял память о том, как двигаться. И частично — о том, как дышать.

— Вы сказали «целенаправленно»? — переспросил Энрикес.

— Именно так… С помощью каких-либо препаратов, аналогичных тем, что разрабатывались на Хайди во времена Хорхе дель Браво. Вполне возможно предположить такое.

— Это несколько фантастично… — пророкотал Мендоса. — Есть ли такие препараты сейчас? Да и были они вообще? Рейнальдо Мендеса и Хайме Рохаса уже не спросишь. А в литературе ничего подобного не описывается.

— Как раз это понятнее всего…

Я бы с удовольствием послушал эти разглагольствования, но мне очень хотелось отыскать туалет. Поэтому я позволил себе перебить ученых мужей.

— Сеньоры, мне бы по естественной надобности… Меня услышали и сопроводили. После того как мне стало совсем легко, доктора взялись за меня всерьез. Меня, несмотря на мое желание ходить самостоятельно, посадили в инвалидную коляску (предварительно выдав трусы и больничную пижаму), затем покатили по клинике — показывать различным специалистам. Всей последовательности путешествия по этажам и коридорам, кабинетам и процедурным, а также всех тех мероприятий, которые они надо мной проводили, я не запомнил. Почти в каждом кабинете меня подключали к разным приборам, снимали какие-то характеристики, чего-то спрашивали… Брали какие-то анализы.

До чего именно сеньоры додумались, я не уловил, потому что слушал их вполуха, а понимал еще меньше. Спрашивали они в основном то, что я и сам с удовольствием о себе узнал бы, как меня зовут, где родился, женат или нет, не употреблял ли наркотики, не было ли в роду алкоголиков или психически больных? На эти вопросы я не мог ответить «да» или «нет» и отвечал: «Не знаю!» Поскольку на идиота я не походил, эскулапы нежно улыбались и говорили, что понимают мой юмор, а затем вкрадчиво убеждали, что сообщение этих данных о себе ничем мне не угрожает.

Конечно, в моей голове по сравнению с позавчерашним днем кое-что уже пришло в божеский вид. Например, я припомнил, что родился 5 мая 1962 года. И это было совершенно точно, никакому опровержению не подлежало. Но меня спрашивали не о том, когда я родился, а о том, где я родился. Я знал, когда родился, но не знал где. Правда, точно знал, что могу быть только русским, хайдийцем или янки. То есть не могу быть ни австралийцем, ни японцем, ни австрало-японцем Китайцем Чарли. И представителем всех прочих наций, народностей, этносов или субэтносов быть не должен.

Значительно сузился и круг имен, фамилий и отчеств, которые могли в принципе мне принадлежать. Я четко представлял себе, что могу выбирать только между Николаем Ивановичем Коротковым, Ричардом Стенли Брауном, Анхелем Родригесом, Дмитрием Сергеевичем Бариновым, Майклом Атвудом и Анхелем Рамосом. Довольно близко к этому избранному кругу имен стояло и имя Сесара Мендеса. Все прочие имена мне ничего не говорили.

Тем не менее, перечислять лекарям все подходящие имена я не торопился. Потому что нутром чувствовал какую-то опасность. Картинки, которые мне являлись в беспамятстве, были слишком конкретные, чтобы быть простым бредом. Постепенно начинавшие шевелиться и приходить в форму мозги подсказывали, что в этих картинках не так уж мало реального. Правда, последние дурацкие сны, в которых я был мальчиком Майком Атвудом, или, если более правильно, Эттвудом, казались наиболее удаленными от меня настоящего. Во-первых, поскольку я точно помнил дату своего рождения и был убежден, что она подлинная, то не мог быть четырнадцатилетним во второй половине 60-х годов. Мне могло быть максимум вдвое меньше, да и то если действие происходило в 1969 году. Однако в моей памяти периодически возникали картинки из времен вьетнамской войны. Кто-то, Браун или Атвуд, принимал в ней участие и видел все не телевизионными, а своими собственными глазами. Кому-то из них довелось получить тяжелейшую контузию, когда вьетконговцы обстреливали авиабазу Дананг из тяжелых минометов. Кого-то из них едва не облила напалмом своя же авиация. Кто-то из них вытаскивал из джунглей, через залитый водой лес и болото, раненного при неудачном вертолетном десанте лейтенанта Дональда Салливэна. Все это, правда, вспоминалось обрывками, но явно от первого лица.