У нее и жил Климушка эти годы. Никакой родней Позднячиха ему не доводилась, но так привязались они друг к другу, что, когда отец хотел силой забрать сына домой, мальчишка начал визжать, кусаться как бешеный, а бабка едва не заколола пьянчужку вилами.

Рос Климушка тихим, незлобивым молчуном. Сторонился сверстников, любил певчих птиц, умел удивительно точно им подражать и знал Горелый бор, как свою избушку.

Была у него одна странность: он не мог смотреть на оружие. Стоило какому-нибудь озорнику показать ему пугач или самопал, как он мгновенно белел и кидался прочь. Его имя у ребят стало нарицательным — Климушкой обзывали трусов. Взрослые считали Климушку «тронутым». Учился он плохо, но на занятия приходил даже в самые лютые морозы, хотя до школы было больше пяти километров.

Последние недели он жил в деревне. Отца вместе со всеми мобилизовали в армию, мачеха заболела. Бабка Позднячиха прислала его похозяйничать в родном доме, присмотреть за малолетками — братом и сестрой. Никишка назначил безотказного Климушку в подпаски.

Стадо вышло на выпаса, растеклось по крайним березникам. Мишутка достал откуда-то патрон и, зажав его наподобие пистолета в руке, налетел на Климушку из-за куста:

— Хенда хох!

Однако Климушка на этот раз повел себя не как бывало раньше. Он ловко схватил Мишутку за руку и яростно рванул патрон.

— Дурак! — вскрикнул от боли Мишутка. — Псих тронутый!.. Чуть палец не вывихнул!

Климушка, ни слова не отвечая, закинул патрон в кусты.

Мишутка упрямо полез в чащину.

— Все равно найду! — грозился он. — Сделаю самопал, пропилю дырку в патроне, вставлю спичку да как пальну у тебя над ухом!..

— Самому глаза выжгет, — вмешался Матвейка. — Чего к нему вяжешься?..

— Не выжгет, я отвернусь… А-а, и ты трусишь!

После смерти Демидки Матвейка тоже ни разу не прикоснулся к отцовой двухстволке. Однако ребята его уважали, хотя и называли Кубиком. Он работал наравне со взрослыми, и сверстники считали его взрослее себя. Лишь Мишутка не признавал его авторитета.

— Послушай лучше, — строго сказал Матвейка озорнику.

Где-то далеко-далеко рокотали пушки — рокотали беспрерывно, тяжело и угрозно.

— Слышишь: бой! — продолжал Матвейка. — Нынче уже вон куда перекинулось! А ты свару со своими заводишь. Ума… Пеструху беги заверни!

Мишутка вылез из кустов, отправился за отбившейся коровой.

Обходя рябиновые заросли, Матвейка заметил, как мелькнула за чащинкой белая кофточка и знакомая черная «папаха» волос. Обычно Ася встречала стадо на опушке большого околка, где скрывалась их стоянка. Сегодня она отошла от своих шалашей километра на три. Матвейка догадался, что она ищет его, но не окликнул, а продолжал следить через кусты. Ему очень хотелось смотреть на нее, и в то же время это было мучительно трудно, будто из темноты в глаза направляли луч фонарика. Вспомнилось, как он вел Асю за руку ночью в сенях, и снова, почти как тогда наяву, ощутил в своей ладони ее пальцы, тонкие и хрупкие. Рука отчего-то покрылась испариной…

Климушка еще раньше увидел девочку. Изумленный, он замер возле ствола осины, словно к нему приближалось чудо. Ася наткнулась на него.

— Ой!.. — отпрянула она, будто коснулась лицом ветки шиповника. Ася ожидала встретить Матвейку — и вдруг пастухом оказался чужой. — А Матвейка?.. Что с ним?! — испугалась она.

Климушка приоткрыл рот, но не вымолвил ни звука. Девочке стало не по себе и от его молчания, и от странного взгляда голубых, очень пристальных глаз.

— Что ты смотришь так?

— Красивая!.. — Климушка сказал это почти шепотам, как говорят маленькие дети, пораженные необыкновенной игрушкой.

Ася испугалась еще больше.

— А штаны зря надела, — сказал немного погодя Климушка. — На мальчишку похожа. Нехорошо.

— Здравствуй! — подбежал к ним Матвейка. — Зачем пришла сюда? Дорога же близко.

— Изя заболел. Горит весь. Врача надо, а то умрет.

Примчался Мишутка. Почесывая нога об ногу, тоже принялся беззастенчиво разглядывать невесть откуда взявшуюся девчонку в брюках.

Матвейка рассказал подпаскам про беженцев.

Врача в Лесках не было, медпункт находился на усадьбе МТС. Но работает ли он, есть ли там кто — мальчики не знали. Ася готова была расплакаться.

— Что делать?

Климушка, нерешительно подойдя к Асе, пробормотал:

— Я скоро… — и, ни слова не прибавив, скрылся за кустами.

Матвейка сам намеревался отправиться в МТС: он и бегал быстрее, и мог объяснить, если понадобится, что за люди скрываются в березнике. А сумеет ли Климушка убедить врача идти в лес?

— Странный какой! — сказала Ася. — Он же не знает, где наша стоянка?

— Это он сыщет, — сказал Мишутка. — Ему тут каждый куст знаем. Только доктор его не послушается.

Каково же было их удивление, когда после обеда, подогнав скот к шалашам, они узнали, что Климушка приезжал сюда на лошади и увез больного мальчишку в больницу.

— Вот видишь, а ты говорил: зря его ждем! — упрекала Ася Мишутку, который перед тем яростно спорил с Матвейкой, утверждая, что Климушка сбежал домой. — Никакой он не тронутый. Зачем ты на него так?..

В Матвейкиной избе поселилось четверо гитлеровцев. Командовал ими молоденький розовощекий унтер с огненно-рыжим чубчиком, торчащим наподобие петушиного гребешка на голове. Он пыжился от важности, кричал на солдат без причины. Пастуха он выгнал жить в чулан и отчего-то всякий раз при встрече норовил щелкнуть по затылку.

Матвейка возненавидел унтера. Не столько за щелчки, и даже не за то, что тот выгнал его спать в чулан, — он и прежде летом спал в чулане. Унтер сорвал фотографию Матвейкина отца со стены, а на ее место наклеил обложку немецкого журнала с полуголой женщиной. И еще в раскрытое окно Матвейка увидел, как гитлеровец, сломав замок на Фенином сундуке, перебирает и рассматривает белье сестры. Матвейка почувствовал, как от сердца к горлу прошла тяжелая удушливая волна и, словно чад, помутила разум.

Он не помнил, как очутился в избе, куда ему запрещено было входить без разрешения.

— Аб!.. Раус!.. — злобно вскричал унтер.

Матвейка в упор поглядел на него долгим немигающим взглядом. Гитлеровец невольно потянулся рукой к левому боку, где у него обычно болтался пистолет.

Расстегнутая кобура с пистолетом висела на спинке кровати. Матвейка прошел мимо, взял валявшуюся под столом рамку с фотографией отца и молча вышел. Гитлеровец, прорычав вслед ругательство, захлопнул дверь.

Вечерами немцы любили сидеть на скамейке в саду; унтер тянул на губной гармонике одну и ту же мелодию, тоскливую, как собачий вой осенью. Матвейка в их отсутствие порубил скамейку в щепы.

— Посидите у меня!..

Возвратясь из наряда, унтер приволок тюфяк и устроился под яблоней в саду. Это была замечательная яблоня — «белый налив». Отец посадил ее в тот год, когда родилась Феня. Гитлеровец сорвал с нее недозрелое яблоко и, морщась, начал жевать.

Матвейка, дождавшись, когда немцы ушли ужинать, срубил яблоню. Унтер застал его, крепко схватил повыше запястья.

— Вас махст ду?!

— Дрова заготовляю. — Матвейка без большой натуги вывернул свою руку из его сальных пальцев. — А что? Разве нельзя?

— Яблон для дров?.. Нур айн думкопф махт зо!

— Моя. Что хочу, то и делаю.

Унтер отвесил ему такую оплеуху, что Матвейка отлетел к плетню, потом лежачего пнул кованым ботинком в голову.

Матвейка не вскрикнул, не заплакал. Он словно одеревенел весь. Боль доходила тупо. Собственная голова представлялась ему в эти минуты большой плошкой, в которой толкли что-то тяжелым пестом. Набычившись, он не мигая глядел в глаза своему врагу, а на лице было написано: «Вот уперся — и будет по-моему, ничего ты не сделаешь».

Унтер, погрозив кулаком, удалился.

— Петух! — сказал Матвейка. — Рыжий петух…

Поднявшись на рассвете гнать скот в поле, Матвейка спилил старые яблони и кусты сирени, повырывал цветы, уничтожил все, что могло нравиться гитлеровцам в саду и во дворе. Мелькнула мысль поджечь избу. Он даже спички достал. Но, вынимая спички, он уже знал, что на это не решится: избы было жалко. Ладно, хватит того, что «Петух» не посидит в цветнике, не покушает яблок с их сада.