Усмехаясь, Каулс глядит на Игоря и отвечает:

— Каждый сын — сын своего отца!

И вдруг как-то глубоко задумывается, совсем забыв о ребятах, нахмурив брови. Лицо его тотчас же становится как-то старее. Андрис тихонько трогает Игоря за рукав и кивает в сторону — пошли! Когда Рыбачий домик скрывается за деревьями, он говорит Игорю:

— Отец мой был в Советской Армии. Попал в окружение. Был у немцев в концлагере. Бежал. Партизанил…

— Как интересно! — невольно говорит Игорь.

— Интересно? — спрашивает Андрис с каким-то совсем новым выражением лица. — Интересно? Не знаю… Иногда он, вот как сейчас, замолчит — и все, будто его и нет тут! «Интересно»…

Они идут молча. Вдруг Андрис говорит:

— У него ни одного целого ребра нет.

Это — об отце.

— Почему?

Андрис молчит.

Игорь краснеет. Что за дурацкий вопрос он задал! И тотчас же вспоминает хорошую усмешку Каулса. Наверно, за этой усмешкой кроется многое. А его большие, добрые руки сильного человека — всегда ли они держали заступ и грабли? И Игорь видит в них гранату, автомат, винтовку, видит эти руки, туго перехваченные веревкой, врезающейся в тело.

…Вот Белый домик. В этом доме есть громадное, во всю стену, окно, сделанное так, что, когда смотришь в него, сад за ним кажется прекрасной картиной, искусно передающей живую прелесть природы. Ощущение это настолько сильно, что глаз не сразу замечает движение в этой картине — как от ветра колышется листва на деревьях, как нежданно на дорожке вдруг появляются люди.

…Вот Шведский домик! С какой стороны ни посмотришь на него, он отовсюду кажется другим: то одноэтажным, то двухэтажным, то трехэтажным, — так ловко расположен он на пригорках. Все в нем необычно — и перила, сложенные из красного кирпича, и угловые окна, и столбы, затканные диким виноградом, и ниша в стене, про которую Андрис говорит, что в ней раньше стояла Дева Мария… А кто такая Дева Мария?

И Андрис опять смеется и говорит:

— Ты не поймешь.

— Почему же я не пойму?

— Ты не учил закон божий…

— Какой, какой? Ах, это про Моисея и Христа!.. Так ведь закон божий был еще до революции, когда нас с тобой и в помине не было! — Игорь высоко поднимает брови и морщит лоб.

— У нас совсем еще недавно в школах учили закон божий! — говорит Андрис. — Мы — молодая советская республика. А потом пришли советские танки. Потом стала советская власть…

Ох, как все это непонятно! Разве может быть, что советская власть «стала недавно»? Ведь, сколько помнит себя Игорь, он всегда жил при советской власти…

— И при фашистах тоже учили закон божий! — добавляет Андрис.

— А ты видел?

— Что?

— Ну, фашистов…

Андрис уклоняется от ответа. Он говорит:

— Они же всюду тут хозяйничали… Вот в том доме, где вы сейчас живете, отдыхали гитлеровские офицеры, они часто к хозяину этого дома ходили в гости. У него сын служил в войсках эсэс… Потом он вместе с немцами убежал, когда Красная Армия освободила Ригу…

Столько новостей, что сразу всего и не поймешь как следует. Тут расхаживали гитлеровцы. Отец Андриса был в плену. Значит, все здесь было по-другому, и здесь, на мирном Янтарном берегу, шла жестокая, упорная борьба за советскую власть.

И все, что слышал Игорь за день, в сумеречный час, когда медленно погасает вечерняя заря, чтобы через два часа смениться зарей утренней, представляется ему особенно ярким, выпуклым, живым, словно Игорь сам все это видел. Глаза его закрываются, но он ясно видит все это. Как это может быть, а?

«Здесь гитлеровские офицеры отдыхали!» — говорит Андрис. И Игорь вздрагивает — может быть, и на этой кровати, на которой он лежит сейчас, раскинув ноги и разметав руки по сторонам, лежал какой-нибудь палач? А где-то там, за окном, в тени деревьев, по которым пролегает воздушная беличья дорога и которые шумят сейчас и ровно, и глухо, и многозначительно, таились народные мстители. И вот уже Игорь ясно видит — там стоит отец Андриса, а с ним еще какие-то люди. Они сжимают в руках гранаты. Отец Андриса почему-то без рубашки (как там, на берегу моря) — мускулистый, загорелый — подходит к окну и молниеносным рывком бросает гранату в окно. Ужас овладевает Игорем, он хочет крикнуть: «Товарищи! Здесь же я!» И тотчас же другая мысль осеняет его: «Я не дам палачам уйти от расплаты!» И он крепко сжимает рот. И вот — огонь, дым, грохот, разрыв гранаты!.. Игорь мечется на постели, порывается куда-то бежать и кричит что-то. Он чуть не падает на пол.

Знакомая, душистая, теплая ладонь гладит его по голове, успокаивая. Мама Галя, уставшая от длительной прогулки, которую папа Дима все растягивал и растягивал, подходит к Игорю.

— Заигрался! — говорит она. — И во сне все то же!

— Ну, как же — уйма впечатлений! — полусонным голосом отзывается отец, мостясь на кровати поудобнее. — Тут ведь история на каждом шагу. Ливонцы, тевтоны… И Петр Первый и красные латышские стрелки… Здесь…

Мама Галя закрывает ему рот рукой:

— Здесь все слушатели уснули, дорогой товарищ! — говорит она, стаскивая с себя одежду и с наслаждением растягиваясь на прохладной постели. Она сдерживает зевок: — И лекция не состоялась… До завтра, папа Дима!

— До завтра! — отвечает отец, гася в себе желание присесть на мамину кровать и подержать ее руку в своей, как любит он это делать.

И вот оно — завтра… Которое уже?

Андрис осторожно становится на камни и заглядывает в окно к Игорю. Он дружелюбно рассматривает маленького Вихрова, который спит, открыв рот и посапывая довольно громко. Андрису даже не хочется будить приятеля, и он медлит…

Андрису немножко смешной кажется та жадность, с которой новый друг его накидывается на все новости. Андрис чувствует себя щедрым и чуточку благодарным Игорю за его неустанные расспросы. Оказывается он, Андрис, много знает и может многое рассказать! Это очень приятное чувство, не правда ли?.. Найдя в Игоре чуткого слушателя, Андрис и сам по-новому начинает относиться ко всему тому, что он видел и о чем слышал и что до сих пор было само собой разумеющимся. О том, что гитлеровцы бывали в этом доме, известно решительно всем — и рыжему Петериту, и драчуну Янису, и рыболову Езупу с большой вихрастой головой, всем знакомым мальчишкам с улицы Базницас, — и ничего примечательного в этом факте, кажется, не осталось. Но вот Игорь расспрашивает и расспрашивает его обо всем, и Андрис вдруг с особой силой ощущает уже забытые чувства, вспоминает рассказы взрослых, и сами по себе приходят к нему какие-то такие слова, каких прежде он не знал и не говорил.

…У отца к непогоде ноют сломанные и сросшиеся кости, но он не стонет, даже если очень больно, он только скрипит во сне зубами. «Почему ты скрипишь зубами, отец?» — спрашивает его Андрис. «Гитлеровцы выучили меня этому!» — отвечает отец со своей постоянной улыбкой, и непонятно — шутит он или говорит всерьез. Он не раз рассказывал, что в фашистском концлагере военнопленные боялись стонать, чтобы их, как больных, непригодных к работе, не уничтожили.

К ясному солнечному дню, в который грешно сидеть дома, эти мысли Андриса не имеют никакого отношения, но, глядя на Игоря, юный Каулс вспоминает о многом.

— Вот сурок! Вот лентяй! — говорит Андрис и бросает в Игоря сосковой шишкой. — Вставай, засоня! — говорит Андрис тихо и дотягивается до друга сосновой веточкой.

Ветка колется, как папы-Димина небритая щетина, и Игорь тотчас же вскакивает, готовый к новым открытиям…

Призывно шумит море.

Вчера был шторм, а сегодня — тихо. Как будто и не это море волновалось всю ночь, кидало на берег жадные волны и несло откуда-то изломанные, измызганные стволы деревьев, щепу, изорванные водоросли и пену, как у бешеной собаки.

— Идем искать янтарь! — предлагает Андрис.

Игорь широко раскрывает рот. Янтарь? Где? Ведь янтарь — это бусы, мундштуки, сережки, запонки, что продаются в ювелирных магазинах! Прозрачные изделия всех оттенков — от светло-чайного до почти черного с золотыми крапинками, как в маминых глазах.