ПЕТЕРБУРГСКАЯ ЭЛЕГИЯ
В Петербурге бывал очень редко, а все же копил впечатленья, оглохший от пушки, стреляющей в полдень... А спроси сам себя, что ты больше на свете любил: ночь ли белую, день ли, что горечью черной наполнен? Ты спешил и не мог отдышаться от бега трусцой, семенил по брусчатке диковинного терренкура, мог ли думать, что здесь, словно роза в глухой мезозой, расцветет небывало бобцоевская культура? Будет бабочка, к свету стремясь, биться о козырек маяка, будет мост разведенный сводиться рукопожатьем, а когда ты уедешь, то странное чувство — тоска вдруг подскажет, как женщины с ходу под поезд ложатся. Что ты вспомнишь потом: Эрмитаж или Русский музей, Невский в бликах витрин или строгий Васильевский остров? Ты здесь шел наугад, ты не предал старинных друзей, много новых обрел, а ведь в возрасте это непросто. Возвращайся сюда, не жалея ни денег, ни сил, ты же бросил, прощаясь, монетку в балтийские волны, только все же ответь, что ты больше на свете любил: ночь ли белую, день ли, что горечью черной наполнен?
***
О, Боже, мне прости витийство!
Молю: спаси и сохрани...
Душе грозит самоубийство -
бесцельно прожигаю дни.
Не мыслю, только существую,
в погоне жалкой за куском...
Но как я выбрал жизнь такую,
страстями высшими влеком?
Как незаметно спился, сбился
на стоптанную колею,
и каплей в лужу тихо влился,
забыв назначенность свою?..
Но есть, есть пламя под золою,
рука усталая тверда,
я верю, что отрину злое,
и вспыхнет новая звезда.
ПРАВИЛО ТОЙНБИ
Что рассуждать о подлинном и мнимом,
я вряд ли с ходу истину найду;
в раю мечи шлифуют серафимы
и серу черти лихо жгут в аду.
Движение предполагает тормоз,
на вызов полагается ответ,
и как любовники в пресытившихся позах
переплетаются всевечно тьма и свет.
Остолбенев в божественном наитье,
сквозь время слышу
приглушенный плач;
есть правило в общественном развитье:
завоевателю наследует палач.
ОДА НА СОВЕСТЬ
До чего скрипучие полы, расскрипелись пьяно половицы. Да уж, не продать из-под полы, сбрасывая лихо рукавицы, совесть. Незаметно. Воровски. Упиваясь собственным всезнайством. Чтобы позже, мучась от тоски, распроститься с нажитым хозяйством. С нажитым богатством. Ничего человек не унесет с собою. Одного себя лишь, одного. Почему же все берет он с бою? Почему не думает о том, что он наг приходит, наг уходит, вечно скарбом набивает дом и скорбит при нищенском доходе? Но занозы совести остры, не спасут любые рукавицы. Ни рубанки и ни топоры гладко не затешут половицы. Не утешат, не утишут зуд совести, мук нравственных, коллизий вечных и от судей не спасут ни при соц., ни при капитализме.
ЗЕРНО
Не знаю, что станет со мною,
но знаю зато, что сполна
шумит и зерно просяное,
и малый кусочек зерна.
Зенон, Диоген, Авиценна
открыли мне правду одну,
что каждая жизнь драгоценна
и каждый подобен зерну.
Пусть эхо промчавшейся жизни
потомкам хоть звук донесет
лю
бови сыновней к отчизне
и радости взятых высот.
Струятся бесценные зерна
и времечко мелет муку,
чтоб каждый прожил не позорно,
а дело свершил на веку.
***
Ветреная изморозь акаций, желтые султанчики мимоз не дают свободно прикасаться, но вприглядку радуют до слез. Вербы нежно-бархатные почки, грубая кириллица берез ранней смерти не дают отсрочки, только душу радуют до слез. Милая забитая отчизна, шел к тебе я по колено в грязь, ты меня встречала укоризной и по роже била, осердясь. Все равно люблю твои наветы и советы глупые люблю, песни те, что петы-перепеты все равно без устали пою. В тесноте да все же не в обиде, в нищете да все-таки в чести мы с тобой еще увидим виды, выберемся, Господи прости.
СОБАЧИЙ СОНЕТ
Я навестил поэта... Он — добряк,
хотя порою рифмовать на учит...
Несметное количество собак
и кажется порой — собак летучих...
Несметное количество костей,
сравнимых только с книгами —
в нирване.
Несметное количество гостей,
ночующих — с ногами — на диване.
А кто же я? Неведомый фантом,
с хозяином в случайном совпаденье
фамилий (по жене), еще — крестом
судьбы, попавшей к Фебу во владенье,
а в результате — вдруг — за томом том: