В сентябре 1997 года Национал-большевистская партия заключила союз с Анпиловым и Тереховым. Мы подписали трехстороннее соглашение о том, что пойдем вместе на выборы в декабре 1999 года, единым блоком будем вместе проводить всяческие политические акции, в том числе и демонстрации. Соглашение подписали в моем кабинете в бункере, и тогда же я предложил для нового блока название: «Фронт трудового народа, армии и молодежи». Название приняли как временное. Мы сшили длинный красный транспарант.

Дугин стал неумеренно восхвалять в каждой статье «ФТН», как только Дугин умеет это делать. Я стал строить своих людей и выводить их на улицы с анпиловцами. На большие манифестации мы собирались у метро «Октябрьская» в 8:30 у памятника Ленину. Издалека были видны наши флаги. Набегали волнами журналисты. Около 9 часов я начинал выстраивать колонну. Впереди помещал наш красный с двумя древками штандарт с надписью «Национал-большевистская партия», граната «лимонка» была изображена посередине. Того же образца, что на газете «Лимонка» и у меня на левом бицепсе. Разделенные на шеренги партийцы выстраивались за штандартом на всю его ширину. Между шеренгами держали лозунги: «Мы ненавидим правительство!», кредо партии: «Россия — все! Остальное — ничто!», «Капитализм — дерьмо!», «Ешь богатых!» — весь ассортимент плюс лозунги на злобу дня: скажем, в 2000 году на 23 февраля мы несли лозунги: «Долой самодержавие и престолонаследие!», «Путин, мы тебя не звали, уходи!»

Пока мы строились, я воодушевлял ребят, обращаясь к ним через матюгальник, объясняя, что происходит сегодня в политике, шутил и начинал разогревать их.

— Прочистим глотки! — кричал я. — Пора! Ну-ка, поехали: Хороший буржуй — мертвый буржуй! Хороший буржуй — мертвый буржуй! Вяло! Мощнее! Проснитесь! Раскрывайте рты! Яростнее! Напрягайтесь! Капитализм — дерьмо! Капитализм — дерьмо!

Постепенно они зажигались. Появлялся Анпилов, здоровался:

— Приветствую славную партию национал-большевиков!

Подходил подполковник Терехов, подходили просто бабушки и дедушки, пенсионеры, простые люди. Долгое время настороженность вызывал наш флаг: «А вы знаете, что ваш флаг похож…» «Знаем, — говорили, — все флаги похожи: основных цветов немного, мы не можем себе сделать флаг — лоскутное одеяло». — «Да, но старшее поколение помнит этот флаг как…» — «Оно скоро вымрет, ваше поколение». Вот такие шли разговоры. Потом они к нам привыкли. А когда у нас появились первые узники, первые заключенные, они нас зауважали.

Самым холодным было 23 февраля. Но маршрут обыкновенно был короткий, не от Октябрьской, и власть каждый раз отрезала от маршрута по куску. Если вначале собирались на Белорусской, то позднее на Маяковской, а в 2000 году уже на Пушкинской площади.

От Октябрьской обычно ходили на 7 Ноября и на 1 Мая. Маршрут пролегал по Якиманке, мимо здания французского посольства, далее мост через канал Москвы-реки, поворот направо вдоль канала у Болотной площади, выход на большой мост через Москву-реку и с него на Васильевский спуск, — к задней части собора Василия Блаженного, где и происходил обыкновенно митинг. Самым холодным на этом маршруте был день Седьмого ноября. Но ребятам нравилось. Однажды была просто жуткая снеговая буря, после которой мой тулуп не мог высохнуть неделю. К страстям политическим в тот день добавились страсти борьбы со стихией, потому шествие было особенно удачным. Его до сих пор вспоминают.

Трогались мы с места около 9:30. «Трудовая Россия» сыпала горохом, нестроевые, они как могли, так и шли. Анпилову едва удавалось построить первые две-три шеренги. Мы обычно шли в хвосте шествия. К нам прибивались (помимо нашего личного состава и сочувствующих) бесхозная красная молодежь, беспартийные панки, остатки анархистов. Колонна у нас была разительно молодая, энергичная. Стиль наш был разительно нов для нашей страны, да и для любой другой. Ни секунды без кричалок, мы употребляли также топанье: когда все переходили в такой бег почти на месте, с громким топаньем. Это поражало и прохожих, и наших союзников. И кричалки наши были парадоксальными. Их авторство часто бывало коллективным. Если «Мы ненавидим правительство!» придумал я, то «За наших стариков — уши отрежем!» — народ, шедший в колонне. Я шел и озвучивал в матюгальник то, что мне предлагали и подсказывали из колонны. Порой меня сменял кто-то из ребят или матюгальников было несколько. Свежие молодые лица, крики, подъем, смех, мерный шаг. На нас было весело смотреть и на наши флаги над нами.

Мои унылые коллеги по литературному цеху, даже лучшие из них, туповато не поняли и не понимают, насколько мое вторжение в войну, а затем в политику расширило мои возможности. Новый эстетизм заключался в том, чтобы мчаться на броне бэтээра через сожженный город в окружении молодых зверюг с автоматами. Новый эстетизм заключался в том, чтобы шагать по мосту через Москву-реку, приближаясь к Кремлю, топать и ритмично скандировать: «Ре-во-люция! Ре-во-люция!» Самыми страстными в 90-е годы в России были политические коллизии. Я участвовал в уличных столкновениях с ОМОНом в Москве 23 февраля 1992 года, отползал под огнем пулеметов у Останкино в 1993-м, подставлял свою шкуру в горячих точках планеты, а мои тупые коллеги не понимали: зачем? Они ходили в буфет ЦДЛ, а самые продвинутые из них — на пошлые фестивали и телешоу. Я инстинктом, ноздрями пса понял, что из всех сюжетов в мире главные — это война и женщина (блядь и солдат). И еще я понял, что самым современным жанром является биография. Вот я так и шел по этому пути. Мои книги — это моя биография: серия ЖЗЛ.

Банальные мои коллеги никогда не могли понять, что у меня героический темперамент. Они долгое время называли меня «скандалистом», приписывали мне некий тонкий расчет, подозревали меня в грехе саморекламы и тщеславия. Обо мне написаны десяток книг, одна глупее и завистливее другой. Последняя, которую я листал, — книга некой Дашковой, вот не запомнил названия.

А мне страстно нравилось идти через мост к Кремлю над Москвой-рекой впереди колонны под нашими чудесными страстными кровавыми знаменами. А я до головокружения был счастлив лежать под обстрелом на горе Верещагина и чувствовать вкус дольки мандарина во рту, только что сорванного мандарина, который может оказаться последним в жизни. Именно так я всегда хотел жить: пестро, рискованно, ярко. Теперь вот тюрьма и статус государственного преступника сделали меня бесспорным, отлили меня в бронзе. Кто посмеет теперь возражать против моей честности и трагичности?

Оказалось, что есть такие. Ну, таких даже смерть не убеждает.

Где во всем этом Москва-река? Седьмого ноября она обычно обильно парила в небо свои плохо замерзающие воды под мостом. Напичканная дерьмом и пронизанная взаимопроникающими струями горячей канализации. Взглянув вдоль нее, можно было увидеть купеческий задастый храм Христа Спасителя, дурного Щелкунчика-Петра работы Церетели, гнусные неестественные воды. Москва-река ни к чему не побуждает, не навевает никакого настроения. Это странное кладбище мертвой воды посередине города, разлегшееся в неопрятных серых берегах. Как опасная ртуть.