Майя Константиновна, когда оставалось время в конце урока, говорила, стоя у доски с заложенными за спину руками, улыбаясь какой-то особой, какой Володька ни у кого раньше не видел, ласковой и пронизывающей улыбкой, словно бы она видела их всех насквозь, но утаивала это свое умение:

– Ну, а теперь, пожалуйста, вопросы. Кто там у меня что-то хотел спросить?

Никто не помнил, что он хотел спросить во время урока, и вопросы задавали совсем о другом, о чем всего интереснее было спросить Майю Константиновну, – о Москве.

– Ой, а скажите, Майя Константиновна, – верещали девчонки, – а правда, да, что в Москве такую прическу делают – вот сделали ее, и полгода с ней ходи, а она не ломается?

– А вот что, в самом деле сто кинотеатров в Москве, и в каждом другой фильм крутят? – спрашивал кто-нибудь из ребят.

– А вот еще говорили, будто там кур доят и коровы яйца несут? – выкрикивал со своего места Володька, и все смеялись, и Майя Константиновна тоже смеялась, стоя у доски с руками за спиной, и бант на груди у нее от смеха колыхался.

– Нет, это не так, конечно, – говорила она. – Но Москва в самом деле необыкновенный город. Это даже шесть-восемь, а может быть, десять городов. Есть Москва современная и Москва историческая. Москва литературная, Москва архитектурная, Москва театральная, научная, рабочая… И еще в Москве всюду асфальт, – прибавляла она иногда, почему-то со смешком.

Она рассказывала о том, что же это такое – Москва историческая, или литературная, или архитектурная, Володька слушал, и все в нем так и горело. Это ж жить там, среди этого… да это ж какая жизнь!

А дома, когда приходил, мычал телок в сараюшке, прося есть, ходили с кусками младшие братовья, прибегала с поля мать, терла со скорым ожесточением руки под рукомойником, бегала, бухая сапогами, по избе, собирая обед, толкала Володьке в руки ведро: «Ну-ка, к телку-то», – и отец, приходя вечером с работы, валился на диван и лежал так полчаса или больше, шевелил пальцами рук и ног и говорил матери: «Ну все, больше шиш! Опять в Листвянку гонял – ну шиш им больше, че это я! Пусть кто другой, не дорога, а, ё-моё, доска стиральная…»

* * *

Майя понемногу обвыкалась.

После того, в день ее приезда, дождя погода выправилась, и сентябрь до самых двадцатых чисел стоял сухой, теплый, в воздухе летала паутина, и по вечерам громко, будто булькали в горле водой, кричали лягушки. Этими теплыми вечерами она обошла все село – оно было большое, вытянувшееся тремя улицами по склону над бывшим прудом на два километра, недалеко от школы находился клуб – одноэтажное длинное здание с четырьмя приземистыми колоннами по фасаду. В клубе по средам, субботам и воскресеньям показывали фильмы, по пятницам и субботам происходили танцы В клубе же размещалась совхозная библиотека, и неожиданно для Майи она оказалась богатой: том к тому стояли и просились взять их в руки собрания сочинений Бунина, Чехова, Толстого, Гоголя, Хемингуэя, Флобера, а за ними теснились издания «Академии» тридцатых годов, серенькие книжечки двадцатых, периодика десятых и девяностых, и во всем этом можно было рыться и брать на дом как учительнице хоть связками.

Попутной совхозной машиной она перевезла со станции свой багаж: два больших чемодана и три картонных коробки из-под макарон, купленных за десять копеек штука в ближайшем от общежития продовольственном магазине, две из них были с книгами и пособиями, а в третьей, переложенные ватой, бумагами и всяким тряпьем, – дулевский чайный сервиз, вилки, ножи, тарелки, шумовка, солонка, половник, кастрюли, все те необходимые хозяйственные принадлежности, которыми обросла за пять лет жизни на одном месте. Шофером машины оказался отец ее ученика из девятого класса, всю дорогу он выспрашивал ее о сыне, а Майя лишь смутно припоминала лицо этого мальчика – круглое, конопатое, с приплюснутым тяжеловатым носом и вроде бы ждущими какими-то глазами – и больше ничего не могла о нем сказать, кажется, это он, когда она рассказывает о Москве, выкрикивает всякий раз какую-нибудь нелепость.

– Вы к нему, я вас сердечно прошу, приглядитесь, – говорил шофер, отрывая от дороги глаза и косясь на Майю. – Что он за парень – вот мы с матерью никак угадать не способны. То ли его к технике пристраивать, то ли скотником пусть, что ли, – вон ноне лето опять со стадом ходил, второй уж раз…

Майя кивала согласно.

Преподавательница математики, тоже первый год после института, но здешняя, Людмила Долгошева, устроила у себя вечеринку, и Майя познакомилась на вечеринке со всей местной молодой интеллигенцией. Под звание это подпали врач – высокий худой мужчина лет двадцати семи с прыщеватым лицом и тощими желтыми усиками, все время, к месту и не к месту, усмехавшийся, жених Долгошевой – киномеханик, учитель физики и химии, тоже, как и Майя, учительствовавший первый год, ее сверстник, носивший для солидности мягкую, почти пушок, светлую, аккуратно подбриваемую на щеках бородку, с которым Майя была уже знакома по школе, еще две учительницы, приехавшие в прошлом году, агроном, завклубом – восемнадцатилетняя девчонка, закончившая культпросветучилище, и секретарь директора совхоза – толстая перезрелая женщина под тридцать, с угрюмо-саркастическим прищуром маленьких настороженных глазок. Агроном был с женой, говорливой, старше его на несколько лет шебутной бабенкой, всякий раз, когда муж начинал о чем-нибудь говорить, обрывавшей его: «А ты-то уж помолчи, что ты сказать можешь». Пили местную водку и «красненькое» – дешевый, обдиравший горло, словно теркой, портвейн, танцевали под снесенные специально к вечеринке, кто какие мог, пластинки, попробовали петь под гитару, но играть на ней никто толком не умел, стали играть в фанты, но водившая, девчонка-завклубом, подглядев неловко, заказала поцеловать агронома вместо его жены секретарше директора, та заоглядывалась по сторонам, заотнекивалась, краснея, жена агронома вдруг выкрикнула зло: «A чего, только без меня можете?» – и больше уже не играли.

После вечеринки Майю пошел провожать врач, говорил по дороге, нравоучительно усмехаясь, что это вам не Москва, нет, это там легко в клиниках-то, с аппаратурой, папенькиным-маменькиным всяким сыновьям-дочкам, а вот попробовали бы, как они, сельские, у дома полез целоваться, брал ее за плечи и говорил посмеиваясь: «А вы в Ленинском учились, да? А там рядом Первый медицинский, да? Ну так вам не впервой, Майенька, с медиками дело иметь…» Майе были неприятны его постоянное ироническое посмеивание, его желтые редкие усики, она предпочла бы в провожатые учителя физики, но у него, видимо, был уже роман с одной из тех приехавших сюда прошлый год учительниц, она отталкивала врача, порывалась уходить, а он перехватывал ее за талию и снова лез обниматься, расстегивая ей блузку, и все похохатывал: «Майенька, а вы только со столичными медиками, да?» Ссориться с ним она боялась: все-таки врач, заболеешь завтра, к кому пойдешь? – к нему, и избавилась от него, согласившись пойти завтра вместе в кино, но не пошла.

Нагрузка в школе была большая, по пять, по шесть часов в день, да тетради вечерами, да конспекты, и она уставала. Школа да дом, школа да дом – маршрут повторялся с маятниковой однообразностью. Раза два на ее уроки приходила директор, все сорок пять минут писала что-то в большой, как амбарная, кожаной тетради, но замечаний Майе почти не сделала, осталась довольна. Только попросила: «Вы, милая, при всяком удобном случае учите их любить землю. Объясняете материал – и вверните. Такая у нас установка. А то ведь беда. Едут и едут – удержу нет. Десятилетки даже не кончают. Вон еще один, из девятого класса, документы забрал. В Москву у него горит. Там, говорит, заявления до первого октября, я, говорит, решился».

– Это кто же? – спросила Майя. – Кузьмичев? – Она вспомнила сейчас, что два дня назад делала перекличку, дошла до фамилии того мальчика, с отцом которого ездила в райцентр, назвала – и ей выкрикнули со смешком:

– В Москву уехал!

– Заболел? – уточнила Майя.