– Не заболел, а в Москву уехал! Я, говорит, хочу сразу в десяти городах жить, – со смешком ответил ей тот же голос, и она уверилась, что это обычный ученический розыгрыш, поставила в графе карандашиком «б» – «болен» и зачитала следующую по списку фамилию.

– Кузьмичев, Кузьмичев, – подтвердила директорша. – Так вы, значит, Майя Константиновна, попомните, о чем я прошу вас. Такая уж у нас задача.

– Понятно, – сказала Майя, стоя перед ней почему-то со взятыми одна в другую руками, как ученица, и смутно чувствуя себя в чем-то виноватой. – Будет исполнено.

В одно из воскресений с Клавдией Никитичной копали и сушили картошку.

– Ой, девка, ой, мы с тобой вдвоем-то – так хорошо… – не могла все нарадоваться хозяйка. – Молодец ты какая, ну, молодец!

– Да чего молодец-то, Клавдия Никитична? – смеялась Майя.

– Нравишься мне – по то и молодец, – говорила хозяйка, идя за ней следом с ведрами, выбирая из земли заскорузлыми грубыми пальцами вывороченные клубни. – Не звала тебя, не просила, давай, говоришь, Клавдия Никишна, с тобой. А то у меня этта… жили, тоже девки – так не… Хорошие девки – ниче не скажу, но не попросишь – дак не… не скумекают. А ты молодец. Вот кому-то достанешься…

– Не берут, Клавдия Никитична! – Майя вонзала лопату в землю и шла к отставшей хозяйке помогать выбирать картошку. – Брали бы – дак меня здесь с вами и не было бы, – смеясь, подделывалась она под говор хозяйки.

Клавдия Никитична понимала ее всерьез.

– Ниче, ниче, – увещевающе, словно Майя не смеялась, а плакалась ей, говорила она. – Всяку овощу свой срок, так говорят, так и есть. И твой пристанет – погоди. У нас женихи-то есть… ох, ты еще не знашь, справные ребята. На танцы сходи, в кино – заметят. Мал грибок, а шапку показал, дак и слепой узнал.

– Ну-у, Клавдия Никитична, – тянула Майя. – Зачем мне слепой-то?

– Дак говорится так, – улыбалась хозяйка. – Мало ль как говорится. Ты толк разумей.

– Разумею, – отвечала Майя.

Ей нравилась хозяйка – своей безбрежной, ненадсадной, нерассуждающей добротой, нравилась ее привычка ко всякому случаю сказать присказкой да поговоркой, и хорошо ей было: размяться вот так вот, после недели школьной маеты, не торопясь, в охотку вонзая лопату в податливую рассыпающуюся землю, выворачивая на белый свет целую россыпь налившейся, толстобокой картошки, так вот поговорить с Клавдией Никитичной, ощущая вокруг тихую, неторопливую размеренность окружающей жизни, и хорошо было знать, что дома, на прибитых над постелью полках, стоят в ожидании такие книги, о каких в городе – чтобы вот так, единым набором – не могла и помышлять, три книги в библиотеке художественные, не больше, и, устав, придешь к ним, и ничто и никто не сможет помешать тебе взять одну из них и лежать с нею, читать, никуда не спеша, ни о чем не заботясь.

За книгу в тот день она так и не взялась, но так упоительно сладко было сидеть вечером на крыльце перед раздувшимися, сытыми рогожными мешками, вытянув ноги, опершись за спиной на руки, и чувствовать в себе онемение всех мышц и вяжущий туман в глазах…

– Ну, спасибо тебе, девка, – сказала хозяйка, выходя из избы. – Думала, ты покопашь, покопашь – да убежишь. Пойдем, на стол уж собрала.

Майя подтянула ноги, выпрямилась и поднялась.

Хозяйкин кот, медлительный, важный, выпрыгнул из избы следом за Клавдией Никитичной, обошел ее, встал рядом с Майиной ногой, так что сквозь толстую мягкую шерсть она ощутила его тело, и потянулся, уводя тело далеко назад, постукивая когтями выброшенных вперед лап, широко разевая маленький красный рот.

– Это вам спасибо, Клавдия Никитична, – сказала Майя.

– Вишь, – с улыбкой показала хозяйка на Маркизета, притулившегося к Майиной ноге, – своей признает…

* * *

– Э-эй, автобусы пришли, кто хочет – сыпь вниз! – закричал в коридоре голос Мишки Храпуна.

В следующий миг дверь отлетела в сторону, и Мишка, в майке и с полотенцем на плече, ввалился в комнату.

– Эй, пацаны, автобусы на экскурсию пришли! Что, Кузя, морду из-под одеяла кажешь? Вставай. Для тебя автобусы – по Москве повезут.

В деревне Володьку звали Толстоносым за широкий приплюснутый нос или еще почему-то Басмачом, в училище кличку образовали от фамилии.

– Че, правда, что ль, приехали? – спросил он Мишку, не вылезая из-под одеяла. – Не врешь?

– Кто врет, тому уши обрежут, – сказал Мишка, и вся комната, все остальные трое человек, покатилась почему-то со смеху. – А тебе, Кузя, и просто так, из хорошего к тебе отношения.

– Самому тебе, ага. Треплешься много, – пробормотал Володька, вставая, и все, и сам Мишка тоже, опять так и покатились со смеху.

Володька подошел к окну, открыл приоткрытую створку настежь и перегнулся через подоконник. Внизу, у подъезда стояли три автобуса.

– Стоят, – сказал он, слезая с подоконника, и почувствовал, что рот ему растягивает в счастливой довольной ухмылке. – Не соврал Храпун-то. Сейчас повезут.

День выпал серый, холодный, сыпал дождь – в воздухе, казалось, была развешана застиранная мокрая марля. Стекла в автобусе изнутри запотели. Володька протер рукавом шинели участок окна возле себя – оно заблестело, но снаружи по нему шлепали и текли вниз капли, и улица была видна сквозь зыбкий глянцевитый туман.

Автобус тронулся.

– Мы отправляемся с вами в путешествие по Москве революционной, – сказала в микрофон молодая женщина на переднем сиденье. Она была похожа на учительницу Майю Константиновну, только волосы у нее были не зачесаны гладко со лба, а вообще не причесаны, распущены по плечам. – Мы побываем у Кремля, и я вам расскажу о его штурме в семнадцатом году, мы побываем на Советской площади перед зданием Моссовета, на площади Восстания, в музее Красной Пресни…

Автобус, тяжело и мерно работая мотором, мчал по воскресным улицам. Володька, прилипнув к окну, напрягал зрение, вглядываясь в то, что за окном, и было все это разочаровывающе. Он впервые ехал по Москве не на метро, впервые видел ее так много, и она была не такая, какой он себе ее представлял. Там у себя в селе она представлялась сплошь из высотных, многоэтажных, белых, похожих на гигантские паруса домов, а тут тянулись и тянулись целые улицы каких-то двух-, трех– и даже одноэтажных домишек, какие-то заборы, пустыри, какие-то приплюснутые к земле торговые лавки.

– А теперь посмотрите. А теперь пройдемте. А теперь снова зайдем в автобус и поедем дальше, – говорила девушка. Володька смотрел, шел и снова садился, и все это было в его сознании не Москвой, а просто домом, просто площадью, просто улицей. Из села чудилось, что в Москве все как-то не так, все по-особому, он не мог бы объяснить, как это – по-особому, но вот по-особому, да и все, вроде как каждый дом, каждая улица, каждое дерево должны были говорить своим видом: я – Москва; а тут все было по-обычному. Ну, город, конечно…

Потом, когда автобус повернул обратно в общежитие, он сошел у метро и поехал к братану.

С тех пор как Генка свел его в училище и помог оформить документы, Володька его больше не видел. В тот день, когда приехал, ему казалось, что теперь они станут с Генкой видеться каждый день, жить как быодной жизнью, но выяснилось, что от Измайлова, где стояло общежитие, ехать до Генки чуть не полтора часа, да начались занятия, да собрания, да субботники, да в школу начал ходить – так за две эти недели дальше трех своих ближайших улиц никуда и не выбирался.

Дверь Володьке открыл сам Генка.

– А-а, – сказал он, стоя на пороге и почесывая почему-то, словно бы в раздумье, за ухом. – Володька! Привет… – И отступил в сторону. – Ну, проходи. Лизка! – крикнул он в комнату, дверь в которую была тут же, в шаге от них. – Иди знакомься, братан мой прикатил.

Девушка, вышедшая в прихожую, была в пальто, и только тут Володька заметил, что и Генка в уличной куртке из кожзаменителя.

– Привет, – сказала девушка. – Вот, значит, и знакомы. А то в тот раз я на работе была…

– 3драсьте, ага, – сказал Володька, тряся головой и улыбаясь. – А вы че… идете куда, че ли?