– Ну, в самую пору! – звонко ударил себя по голой ляжке Охлопкин – он как хозяин разделся до трусов. – И что, – посмотрел он на Гаврилова с Шамуриным, – никто не помнил? Ну, в пору!

Так вот и сидели – смотрели матч, пили пиво с солеными сушечками, а потом, после матча, когда началась информационная программа «Время», просидели еще с часок, обмениваясь впечатлениями, за окнами была совсем ночь, но совершенно не хотелось подниматься с кресел, так приятно было, развалившись, сидеть в них, дотягивать последние капли из отыскавшейся у Охлопкина случайной девятой бутылки…

Поначалу, когда поднялись к Охлопкину, Гаврилова все мучало некоторое чувство вины перед женой – нужно было хотя бы позвонить, предупредить, что задерживается, а то ведь волноваться начнет, но телефоном Охлопкин еще не обзавелся, хотя дом стоял уже скоро четыре года, спускаться же вниз, идти искать автомат не хотелось… потом пиво вернуло Гаврилову в голову выпитую на картошке водку, опять перед глазами словно бы заструилось жидкое стекло, и чувство вины из него ушло.

3

– Хороший ты мужик, настоящий, люблю таких! – сказал Шамурин Гаврилову, когда они наконец вышли на улицу и тут же, прямо у подъезда охлопкинского дома, стали почему-то прощаться. – Первое место держишь… молодец!.. познакомились поближе… эх, не хочется расставаться!

И Гаврилов тоже чувствовал: не хочется. Славный такой день, славно так поработали, славно так посидели… эх, не хочется. Ну да что ж еще делать: пиво кончилось, матч кончился – пора по домам.

– Ладно, Ген, ничего, – сказал он, похлопывая Шамурина по плечу и притискивая к себе. – Ничего, не в последний раз, я с тобой тоже рад познакомиться был!

Они пошли к метро по темным, с редкими фонарями переулкам, под тем же, что застиг их на поле днем, мелким ленивым дождичком, серебристо взблескивавшим в этих редких конусах фонарных огней, вышли к станции, опять, еще не опустившись, начали прощаться, и Шамурин, все приговаривавший: «Эх, неохота, ну неохота!..» – вдруг воскликнул:

– Стой-ка! Стой-ка, Петр! А поехали-ка ко мне – вот угощу!

– Чем это? – спросил Гаврилов.

– У, закачаешься! Пальчики оближешь! – Шамурин ударил себя в грудь кулаком и показал затем большой палец. – Мать у меня русские народные песни поет – ни по какому телевизору не услышишь.

– Ну и что? – не понимая, снова спросил Гаврилов.

– Ну что – что! Слушать будем. Мать мою слушать будем, ее, знаешь, как интересно послушать: семьдесят девять лет, еще прошлого века – судьба! Русские народные песни поет – ух! Закачаешься. Не чета там всяким этим, по телевизору… У меня мать – о, знаешь! Кладезь народной жизни.

У Гаврилова в голове словно бы приоткрылась какая-то дверца – заскрипев, освободившись от запора, и он вспомнил о том своем, недавнешнем чувстве вины перед женой.

– А что ж она, мать-то, – сказал он Шамурину, – придем, а она петь станет? Так вот просто и станет?

– А что ж! – возмутившись его сомнению, воскликнул Шамурин. – Попрошу – и станет. Она у меня без затей. А для меня она все. Все. Я ей сын или кто? И хороший сын. Так что давай поехали.

Гаврилов постоял мгновение, раздумывая.

– Слышь! – сказал он потом. – А я сейчас жену позову. А? Жену позову, по телефону позвоню – не против?

– Против? Ты что! – сказал Шамурин. – За кого ты принимаешь меня? Наоборот!

Он дал Гаврилову двухкопеечную монетку, Гаврилов вошел в светящуюся внутри будку автомата, и Шамурин прикрыл снаружи за ним дверь, оставшись под дождем.

– Люсенька! – обрадованно крикнул Гаврилов, когда услышал в трубке голос жены. – Это я, ты меня потеряла, но ты не сердись: мы тут у Охлопкина сидели, матч смотрели, а сейчас я тебя из дома хочу вытащить.

– Куда это вытащить? – обеспокоенным и радостным вместе с тем голосом спросила жена. – Ты откуда звонишь?

– От метро, метро «Рязанский проспект» называется, – крикнул Гаврилов, вконец счастливый. За четырнадцать-то лет он уже узнал свою жену, знал, что она не рассердится его исчезновению, но все-таки, чем черт не шутит, побаивался в душе. – Мы сейчас с тобой русские народные песни слушать поедем.

– Куда это? – уже не радостно спросила жена. – Концерт, что ли, какой-нибудь? Ночью-то?

– Куда поедем? – приоткрыв дверь, высунулся наружу Гаврилов.

– Куда! – сказал Шамурин. – Ко мне. Где живу. В Лось. Район такой.

– В Лось, Люся! – снова в трубку крикнул Гаврилов. – Район такой. К Шамурину, хороший мужик, вместе работаем. Это у него мать поет. Прошлого века рождения человек! Давай собирайся.

– С ума сошел, – сказала в трубке жена. – Ночь же полная. Время сколько, ты знаешь? Пол-одиннадцатого почти.

– Ген! – снова высунулся из будки Гаврилов. – Люська моя говорит – поздно. Пол-одиннадцатого, говорит.

– А! – махнул рукой Шамурин. – Самое время. Я попрошу – мать всегда пожалуйста. Она, пока меня не дождется, никогда не ложится. Час ночи, два ночи – ждет меня. Скажу, спой, мама, – споет!

– Ничего, Люся! – влез обратно в будку Гаврилов. – Все нормально. Давай собирайся.

– Собирайся, – сказала жена. – А Надька – одна дома?

– А что? – сказал Гаврилов. – Маленькая, что ли? Пусть спит, давит себе. Упадет, что ли? Интересный человек, Люська, петь будет, прошлого века рождения, судьба какая… нас приглашают – ну, давай.

– Нет, Петя, ну перестань, – попросила жена. – Поздно. Домой давай.

– Ну вот… – огорченно развел руками, оторвав трубку от уха, Гаврилов. – Ей же хотят, а она…

– Ну-ка, дай я попробую, – оттянув дверь, втиснулся в будку, мазнув Гаврилова по щеке бородой, Шамурин.

Гаврилов молча отдал ему трубку и вышел на улицу. Он сунул руки в карманы ватника и прошелся вдоль ряда красных, ярко освещенных внутри автоматных будок. Шамурин, неслышный из-за стекла, что-то говорил в трубку, выпячивая нижнюю губу и ударяя себя свободной рукой в грудь. Гаврилов попросил прикурить у вышедшего из метро мужчины, прикурил от поднесенной зажигалки, низко наклонившись над ней, чтобы не мешал дождь, и, когда распрямился, увидел, что Шамурин выходит из автомата.

– Все, Петь, полный порядок! – взмахнув рукой, крикнул Шамурин. – Ждем твою жену на метро «Дзержинская» через тридцать минут и едем оттуда ко мне на такси для скорости.

Такси на площади Дзержинского ловили после прихода Люси минут двадцать. И когда наконец поймали, сели и поехали, Люся, поглядев на светящийся циферблат на панели перед шофером, опять вздохнула обеспокоенно:

– Ой, поздно, ну поздно…

– Ничего не поздно, –услышав, обернулся к ним с переднего сиденья Шамурин. – Автобусы у меня там ходят, электричка рядом, такси. Если надо будет, по телефону вызовем.

– А вы хоть позвонили, предупредили, что мы едем? – с обеспокоенностью спросила жена.

– Ничего не надо предупреждать, ни к чему, – сказал Шамурин. – У меня мать, я ж говорю, пока меня не дождется, не ложится. Ждет меня. У тебя где мать? – совсем развернулся он спиной к ветровому стеклу, чтобы видеть Гаврилова.

– В Первоуральске, – сказал Гаврилов. – Я из Первоуральска, город такой.

– Плохо, – качнул своей круглой, крепкой головой Шамурин. – Не любишь ты мать. Я свою к себе привез. Не хотела. А я кулаком: «Ты что, в наземе здесь своем жизнь кончать будешь?»

– Они у меня оба там с отцом в Первоуральске, – вставил Гаврилов, – как я их повезу?

– Стыдно же, – не слушая его, посмотрел теперь на Люсю Шамурин. – Я в ванне с кафелем моюсь, а она – в бочке, банька у нее развалилась. Реветь мне, вот не поверите, захотелось, как я эту бочку увидел.

– Так подправили баньку бы, – сказала жена.

– Ни к чему, пусть в ванной лучше, – с удовольствием хохотнул Шамурин и крепко потер бороду на щеке ладонью. – С кафелем. С розовым.

Такси, звонко шебурша шинами, неслось по пустынному уже, с редкими машинами проспекту, взносилось на мосты – один, другой, нырнуло под третий и поехало, крутясь в поворотах направо и налево, следуя командам Шамурина, по каким-то колдобистым неосвещенным улочкам, и по тому, что окна горели только у самой земли и не было трех в ряд, ясно было, что дома одноэтажные, индивидуальной застройки. Водитель чертыхался: