– Так погоди, – сказала жена, насмеявшись. – А ты ж мне рот открывал, показывал – у тебя там полно осколков сверкало. До сих пор помню – прямо дрожь брала.

– Рот помнит, а чей рот – не помнит, – с некоторой обидой, все еще похохатывая, сказал Гаврилов. – То, Люся, конфетная фольга была. Нарвешь ее мелко, бритву за ворот, а ее в рот.

– Ну вот видишь, – сказала жена, шлепая на шкворчащую сковороду новую партию сырников. – За то я тебя и полюбила.

Дверь приоткрылась, и на кухню со смущенно-любопытствующим лицом внырнула дочь.

– Ой, а чего это вы так тут смеетесь? – склоняя голову к плечу, с хитро-неловкой улыбкой, словно застала их за каким-то недостойным делом, спросила она. Ей тоже хотелось приобщиться. И неловко было, стеснялась этого – и хотела.

– Ой, Надька, тебе этого не понять, – махнула рукой жена. – Давай иди руки мой, за стол садимся.

Ну и все, так на приходе дочери тот разговор и закончился, Гаврилов потом больше не поднимал его, а на другой день продал билеты тому самому своему другу Охлопкину, который теперь работал мастером в его же цехе, на другом только участке. Однако нет-нет да и всплывал он, тот разговор, в памяти, и словно бы что-то посасывало тогда в груди – нехорошо так, мозжаще, словно бы ранка там какая открывалась и подтекала гноем…

2

Стоял октябрь, мать писала Гаврилову из Первоуральска, что прошлое воскресенье последний раз ездили с отцом и Михаилом, старшим братом Гаврилова, на огород – теперь вся картошка выкопана… а подшефный заводской совхоз в Подмосковье все еще ковырялся в земле, с участка у Гаврилова было снято пять человек, и в субботы партком организовывал массовые выезды с оркестром и транспарантами. От одного выезда Гаврилов увильнул, а на второй угодил.

Поле, одним боком взбиравшееся на холм, а другим полого спадающее к его подошве, убегало рядками пожухлой картофельной ботвы нескончаемо далеко, на других полях, когда ехали сюда на автобусах, виделись комбайны, трактора с картофелекопалками, на их долю никакой техники не досталось – копали лопатами и выгребали заматерелые, налившиеся силой клубни из черных, темных обиталищ руками. Земля была сырая, размокшая, копалось тяжело, вывернутый ком не рассыпался, и каждый клубень приходилось выдирать из него. Часа через два после начала работы пошел дождь, мелкий, реденький, но скоро все-таки все промокли, замерзли и оставили лопаты, потянулись к обрыву забетонированной водосборной канавы у края поля, где уже кто-то разложил неизвестно из чего два костра, сбросились там по рублю и отрядили молодежь в село за согревающим. Гаврилов был рядовой, ни за что не ответственной рабочей единицей, и он наслаждался этой возможностью расслабиться, не командовать, не приказывать, а просто работать.

У костра он устроился рядом с Охлопкиным. Они объединили свои домашние припасы, прикрыли их, В ожидании гермесов из сельпо, чтобы не намокли, полиэтиленовыми пакетами, сидели, трепались о том о сем, и тут к ним пристроился Шамурин – крепкий круглоголовый мужичок с черной, в охват всего лица курчавой бородой, начальник участка из соседнего инструментального цеха. Гаврилов не был знаком с ним, а с Охлопкиным они, оказывается, были накоротке.

– А я тебя знаю, – сказал Шамурин Гаврилову сразу на «ты», когда выпили – и зажевали, захрустели огурчиками, зачавкали помидорами, захлюпали фруктовой водой из горлышек. – Я на тебя давно внимание обратил – это твой ведь участок за организацию труда первое место по заводу держит?

– Мой, – с тайным, но ничем внешне не проявленным удовольствием отозвался Гаврилов.

– Во. Уважаю. Дай пять. – Шамурин потряс Гаврилову руку своей толстопалой, мясистой лапой. – Мне такие мужики нравятся. Я тоже начальник участка.

– Слышал, – кивнул Гаврилов.

– Ну, на всякий случай, – сказал Шамурин и похлопал Охлопкина по плечу: – Как думаешь, Карпов у Фишера, если б встретились, выиграл бы?

Дождь прекратился, и все потянулись обратно в поле, к оставленным стоять вонзенными в землю лопатам.

Команду шабашить дали уже около пяти. Пришли трактора с тележками, молодежь стала грузить на них раздувшиеся, наполненные мешки, а Гаврилов с Охлопкиным вожидании автобусов снова спустились к обрыву, к горевшему здесь опять костру. Кто-то уже успел снова сбегать в магазин, собрал задним числом истраченные деньги, и снова Гаврилов хлобыстнул быстро, чтобы не задерживать очередь, ждавшую стакана, граммов сто пятьдесят.

– Нет, что ни говори, вот некоторые не любят, а есть в таких выездах своя прелесть, есть, – сказал оказавшийся рядом с ним Шамурин.

– Есть, – согласился Гаврилов. – Согласен. Собраться трудно, поднять, так сказать, себя. А выедешь – хорошо.

– Во-во, – подхватил Шамурин. – Нам, горожанам, вообще крестьянский труд полезен. И поразомнешься, и приобщишься – цену, как говорится, поймешь. Потом не будешь уже с картошки полкартошины в очистки сворачивать.

– А я вот магазинную и не покупаю, – сказал Гаврилов. – Из нее, очистишь, – половина на половинувыходит. И невкусная. Я на рынке все. То на то получается. Дешевле даже. И уж жалеешь. Кожурку спускаешь – чтоб прозрачная.

В голове позванивало, лицо Шамурина видел Гаврилов как бы сквозь ток разогретого воздуха от костра, хотя костер уже затушили, – тело в усталости поддалось водке с покорной легкостью.

На дороге, вылезши из-за холма, показались автобусы.

Шамурин вдруг принялся оказывать Гаврилову всяческие мелкие знаки внимания. Когда шли к автобусам по расквашенному, расползающемуся под ногами полю, приотстав на полшага, снял у Гаврилова с ватника на спине несколько комочков засохшей земли; когда садились в автобус и Гаврилов неопасно оступился, оскользнувшись на мокрой подножке, подхватил его сзади под оба локтя и, крепко поддерживая, подсадил; следом, тоже оскользнувшись и выругавшись, вскочил сам, протиснулся в проход между сиденьями вперед Гаврилова, отыскал свободное и, встав возле него, с настойчивостью стал приглашать Гаврилова сесть вместе и посадил его у окна.

«Приятный мужик», –лениво подумал огрузший Гаврилов.

Ехали долго. Дорога была мокрая, узкое шоссе забито машинами; свечерело, пала плотная вечерняя мгла, машины включили фары.

Охлопкин жил недалеко от завода и, когда автобусы въехали на призаводскую площадь, развернулись и открыли двери, предложил зайти к нему.

– На часок, мужики, ну в самом деле! – сказал он. – Все равно уж день истрачен – ну еще часок. А то когда так вот соберешься, а у меня дома никого – жена с пацаном к матери на выходные уехала, и восемь бутылок пива в холодильнике.

Шамурин наотрез отказался, и Гаврилов тоже было отказался – его проветрило в дороге, мир был устойчив и осенне-блекл, каким он и был в действительности, – но потом вдруг ему стало жалко эти восемь бутылок пива, которые Охлопкин один не одолеет.

– А чего, Ген, – хлопнул он по плечу Шамурина. – Давай, в самом деле. Посидим.

И Шамурин неожиданно легко тут же согласился.

– А и в самом деле, – тоже сказал он.

Они поднялись к Охлопкину на восьмой этаж, в его трехкомнатную кооперативную квартиру, построенную на заработанные в полярных условиях деньги, разулись, разделись, сполоснули руки под краном и, в одних носках, вытянув перед собой гудящие ноги, расселись вокруг журнального стола в большой комнате, напротив телевизора. Охлопкин открыл каждому по бутылке, налил и сбегал к телевизору, включил его.

– Ну, мужики, – сказал он затем, беря стакан, – первый раз встречаемся таким составом – дай бог не последний.

Пиво было холодное, хорошего завода, свежее – будто нектар прокатился у Гаврилова по пищеводу.

– Ах, хорошо! – сказал он, отставляя стакан.

– Хорошо! – прогудел, утирая свою курчавую бороду вокруг рта, Шамурин. – Хорошо…

Телевизор нагрелся – включился звук и засветился экран. Передавали репортаж с финального футбольного матча на кубок, трибуны ревели, комментатор вопил, будто в одно место ему всадили иглу: «Оо-о-ол!..»