– Теперь ты можешь его убить, Ваня, – горячо бормотал угловой. – За кочета не спросят…

И вдруг в голове Таранова как молния сверкнула. Он вспомнил слова Германа Константиновича: «Людей по-всякому ломают, Олег. Бывает, что в лагерных разборках в ход не только заточки идут, но и пидоры… Как, спрашиваешь? А очень просто: подсаживают втихаря пидора к нормальным людям. И – все! Те, кто с ним пил-ел, сигареты у него брал, за одним столом сидел, – все переходят в категорию непроткнутых пидоров. Тут, брат, ухо держи востро».

И все стало Ивану ясно: петух хотел с ним «обняться» не случайно. Не по вспышке безумия, не по злобе… но почему? По чьей указке? Таранов поднял глаза на Парохода, посмотрел в упор. Пароход вдруг осекся, спросил:

– Что ты, брат?

И вспомнилось Ивану торопливое движение, которым угловой снимал с руки «Омегу». Концы срослись. Таранов улыбнулся. Он быстро прокачивал ситуацию: бодягу с пидором замутил угловой. Зачем – это уже десятый вопрос. Возможно, чтобы завладеть часами… Не в этом дело. Дело в том, что попытка может повториться. Если человека сознательно хотят подставить, то всегда, или почти всегда, это удается. Тюрьма и зона в этом отношении имеют огромный опыт и широкий арсенал средств. Даже опытного бродягу можно подловить, а уж первоходца – наверняка… есть способы, есть. Значит, нужно что-то предпринять. Прямо сегодня, сейчас, немедленно. Откладывать на завтра нельзя. Опустить могут сонного. Константиныч рассказывал: проводят спящему членом по губам – все! Ты уже опущенный. Это – по понятиям – блядский поступок. И того, кто блядство совершил, могут потом наказать. Но для опомоенного это ничего не меняет.

Иван улыбнулся… нетрезво, криво.

– Выпить-то есть у нас, Пароход?

– И выпить есть, и пыхнуть есть, Пивовар, – мгновенно откликнулся Пароход. Пьяноватый Петруня налил спирту… снова выпили. Петруня пытался что-то петь, но все время сбивался и забывал слова. А вот бычок Фара пил мало, закусывал основательно и был трезв… но изображал поддатого. И Таранов тоже изображал поддатого.

– Значит, – спросил Иван, – завалить гада?

Отвернувшись от Ивана, Пароход левым глазом подмигнул Фаре. Ловким движением Фара извлек из-под подкладки пиджака гвоздь – один конец был расплющен и заточен… Показал и быстро спрятал обратно. А Пароход наклонился к Ивану и зашептал в ухо:

– Вены ему вспороть, гребню пакостному. Хер кумовья чего докажут – вскрылся и вскрылся… А, Иван? Прощать блядство нельзя.

– Дай мне, – обратился Таранов к Фаре. Тот вопросительно покосился на Парохода. Пароход прикрыл глаза. Фара вытащил заточку и передал ее под столом Ивану. Таранов повертел гвоздь – «стопятидесятку» – в руках. Со стороны шляпки гвоздь был обмотан полосками полиэтилена. Оплавленный на огне, полиэтилен образовал грубую, молочно-белую рукоятку, и заточка чем-то напоминала медицинский скальпель. Иван потрогал пальцем расплющенный конец – острый. Мгновенно вспомнился сувенирный стилет, которым он заколол ментовского оборотня Коломенцева.

Иван принял решение. Он сжал «скальпель» в руке и тяжело поднялся из-за стола.

– Ты что, Пивовар? – спросил Пароход. – В светлую-то ночь не гоже как-то… может, потом?

Голос звучал лживо.

– Сам разберусь, – буркнул Иван. Снова напряженно замолчала камера. Таранов пробрался мимо людей и сел на корточки перед петухом, несколько секунд смотрел ему в глаза… нехорошая висела тишина в хате.

Взгляд Таранова немногие выдерживали. Но петух уже не был человеком. Он давно превратился в животное и не реагировал на такие «мелкие» раздражители, как человеческий взгляд. Так же, как не реагирует на него овца.

– Ты жить хочешь? – спросил Иван. Он ожидал ответа: «Да», – но услышал: «Нет». И это обыденное, лишенное экзальтации или рисовки «нет» поразило Ивана… И выбило почву из-под ног: человеком, который не хочет жить, невозможно манипулировать.

– Хочешь умереть? – спросил Иван после долгой паузы. Сломленное существо шепнуло: «Да…» Таранов бросил к его ногам скальпель; встал и повернулся, сделал шаг к столу.

– Эй! – позвал его гребень сзади. – Эй, ты… Пивовар… спасибо тебе. Тебя Пароход приказал опустить… он велел… тебя поцеловать.

Вздох прокатился по хате. Десяток пар глаз смотрели на углового. Пароход вскочил, опрокинулась табуретка, забренчали кружки-шлемки на столе.

– Братья, – произнес Пароход враз побелевшими губами. – Кого вы слушаете, братья? Пидора слушаете?

В хате по-прежнему было очень тихо, и в этой тишине негромко прозвучал голос Таранова:

– Иди сюда, тварь пакостная.

Слово произнесено. По жестким законам зарешеченного мира на него надо ответить. Тот, кто не ответил на оскорбление, теряет авторитет раз и навсегда… Пароход побледнел, щека задергалась, сжались кулаки.

– Иди сюда, СУКА, – обострил Таранов. Угловой зарычал, вскочил на стол. Опрокинулась бутылка со спиртом, захрустел раздавленный огурец. Кто-то закричал… Вскочил Фара, бросился, отшвыривая в сторону пожилого зэка, на Таранова. Одновременно прыгнул Пароход. кто-то из сидящих за столом выронил сигарету – мгновенно вспыхнул разлитый спирт. Из горлышка бутылки фукнуло, как из огнемета, обожгло лицо одному из сидельцев.

Иван легко ушел от летящего на него Парохода и встретил Фару прямым в голову. Фара замер на секунду, Таранов провел второй удар – Фара рухнул… Горел стол, бежали веселые огненные ручейки, орал обожженный зэк. Пароход подсек Ивана под колено, а метнувшийся от стола обожженный сбил Таранова с ног, придавил. Мгновенно навалился сверху грузный Пароход, ударил головой в лицо, вцепился в горло.

Хата была наполнена криком и мечущимися людьми. В тесном пространстве хаты полыхал стол. Иван был придавлен двумя телами, почти лишен возможности двигаться, сильные руки сдавливали горло.

Петух под шумок резал «скальпелем» лицо оглушенного Фары.

Кто-то уже ломился в дверь, молотил в кормушку. Неслись крики: пожар! Горим!

Иван высвободил одну руку и ударил Парохода в печень. Пароход зарычал, но продолжал душить. Ивану остро не хватало воздуха, в глазах потемнело. Горим! – бился страшный крик.

Распахнулась дверь. Зэки, отбросив в сторону нетрезвого контролера, выкатились в коридор. Теперь Иван освободил вторую руку. Скрюченными пальцами ударил Парохода в глаза, сбросил тело и локтем сломал угловому нос.

Пароход откатился к ногам стоящего на коленях петуха. Гребень улыбнулся беззубым ртом и вогнал «скальпель» в глаз угловому. Таранов устало сел. В камеру ударила струя пены.

Опер сидел на подоконнике, курил и покачивал ногой. За его спиной сидели на карнизе жирные голуби, валил снег.

– Хреново начинаешь, Таранов, – сказал опер.

– Что начинаю? – спросил Иван.

– Срок свой долгий. Пожар в хате, драка со смертельным исходом… хреново начинаешь, Пивовар.

– Пожар устроил не я. И Парохода не я убил.

Опер стряхнул длинный столбик пепла, произнес:

– Ты пока ничего не понимаешь, Иван Сергеич. Ты не представляешь, как легко я могу превратить твою жизнь в ад.

– А сейчас рай? – усмехнулся Иван.

– Сейчас рай, Пивовар, – кивнул опер головой. – Сейчас рай. Знаешь, что такое пресс-хата?

– Слышал.

– Слышал… А я могу тебе в натуре устроить место в пресс-хате. А там ребятки шерстяные, беспредельные. – Опер замолчал, сильно затянулся сигаретой и посмотрел на Таранова. – Вот там, Ваня, ад. Там Дахау, помноженное на Бухенвальд… Там взрослые мужики плачут, как дети. Вешаются, вскрываются. Тебе это надо?

– Нет.

– Тогда давай дружить, Иван Сергеич. Ты, я вижу, мужик с характером. Мне тебя прессовать интересу нет. Мне уже намекали, что надо тебе создать «тепличные» условия. Но я тебя ломать не хочу. Плевать мне на то, что ты на воле накосорезил. Завалил Колобка? Так туда ему и дорога… Не хочу я тебя, Иван, ломать, не хочу. А сидеть тебе долго. Очень долго. По-любому меньше десяточки не дадут. Тебе сейчас сорок один год. Тебе здоровье беречь надо. Будешь со мной дружить – все будет о’кей… ну, что?