И выяснилось, что Ольга Семеновна ждет появления целой семьи с оравой детишек, и примет всех, разумеется, а вот сердце болит, ничего не поделаешь.
Старик был поражен, когда Гасилов сказал со вздохом:
- Вот она, вся наша семья: я да Павка.
А Ольга Семеновна вбежала в комнату, всхлипывая, утирая глаза концами белого платочка. Она и мужа своего упрекала: договорились ведь, поняла она, что нужно со всей душой встретить молодую мать. Сразу поняла, когда он там, за стеной, напомнил ей, что и их дочери может нелегко прийтись в далекой Средней Азии, у чужих людей. Но больше всего она казнилась сама: казалось ей, что обидела она и малыша, и несчастную мать его, и самого Гасилова. Теперь она с удвоенной лаской занялась Павликом.
Сергей Сергеевич притащил охапку дров, затопил печку в комнате, отведенной Гасилову. Вскоре стало тепло, и старик на цыпочках подошел к лежащему поперек большой кровати ребенку, начал осторожно развертывать одеяло.
- Ну-ка, вылезай, молодой человек, дай тебя разглядеть получше. Теперь не замерзнешь, дед протопил на славу, по-довоенному. Для тебя, если хочешь знать...
Гасилов тем временем согрел молоко, принесенное Ольгой Семеновной из детской консультации, поблагодарил хозяйку за сваренную кашку, покормил малыша и стал менять пеленки. Наблюдавший за ним Сергей Сергеевич с удивлением покрутил головой:
- Ловко вы, товарищ командир, с ребенком управляетесь. Должно быть, не впервые вам приходится.
- Впервые, дорогой хозяин! - прервал Гасилов и отвернулся. - Война чему хочешь научит.
- Это верно, - заметил Мартынов. - И любви научит, и ненависти.
Прошло несколько дней. Отпуск Гасилова подходил к концу, и ему предстояло со дня на день приступить к работе за городом. Юрий Петрович заговорил со стариками о том, что его больше всего тревожило: нужно устраивать Павлика в Дом младенца либо в ясли - куда примут.
Ольга Семеновна всплеснула руками. Вот уж ни в коем случае! Разве не видит товарищ инженер-капитан, как привязались они со стариком к малышу. И зачем это нужно кого-то беспокоить? Ведь она-то хоть и стала работать из-за военного времени, но работает дома, шьет белье для фронтовиков. А раз дома, то и присмотреть за малышом всегда сумеет. Сергей Сергеевич только кивал согласно и глазами указывал Гасилову на жену: говорил же, мол, что сердце у нее золотое, а если она и нахмурится порой - это как летний дождик... Эх, если бы им только тревог да забот, что этот маленький!
Так, по настоянию стариков Мартыновых, Беговая улица пополнилась еще одним жителем - Павликом Гасиловым, пока еще даже не вписанным в ордер. А соседи с окрестных улиц вскоре привыкли встречать широкоплечего рослого человека в армейской шинели. Одной рукой он опирался на палку, другой бережно поддерживал укутанного в одеяло ребенка. Это Гасилов в свободное время выходил с Павликом на прогулку.
Теперь в почтовом ящике, прибитом к калитке дома Мартыновых, стали попадаться письма, адресованные не только хозяевам, но и Гасилову с приписками специально для Павлика. Это были весточки, приветы, наказы с фронта. Стоило Гасилову отправить в адрес полевой почты свой новый адрес, как в ответ полетели солдатские треугольники. Друзья интересовались состоянием здоровья своего зампотеха, судьбой "запасного гвардейца", спрашивали, что с ним и каким он стал за эти минувшие недели.
Жизнь в домике Мартыновых текла по суровому расписанию военного времени. Юрий Петрович затемно уезжал на работу и возвращался лишь поздно вечером. Целый день проводил на своем заводе и Мартынов. А Ольга Семеновна шила и ухаживала за Павликом.
Внимания и сил малыш требовал много: здоровье его внушало серьезные опасения, и уже не одну бессонную ночь провел Гасилов у изголовья своего больного ребенка. Павлик плакал дрожащим прерывающимся голоском, и даже этот голос его, не способный набрать силы, зазвучать отчаянным криком, внушал тревогу. Случалось, малыш часами плакал, синея от натуги, и корчился, лишь под утро затихая на руках шагавшего из угла в угол Гасилова.
Каждый раз утром Гасилов извинялся перед стариками Мартыновыми за беспокойство. Мартыновы и слушать не хотели извинений, как-то слишком уж решительно утверждая, будто спали крепким сном и никакого плача вовсе даже не слышали. Но Гасилову достаточно было взглянуть в покрасневшие, обведенные синевой глаза Ольги Семеновны, чтобы понять: снова плакала, прислушиваясь к беспомощному плачу малютки.
Однажды в воскресенье, после выдавшейся бессонной ночи, Гасилов непривычно крепко уснул. Во сне ему мерещилось, будто старик Мартынов ходит рядом, весело постукивает плотницким своим молотком, напевает смешную нелепую песенку:
Надела утром сапоги
Лукерья.
И слышатся ее шаги
За дверью...
И молоток звонко отбивал веселый аккомпанемент.
Гасилов прислушался:
Надела утром сапоги
Аглая.
И слышатся ее шаги
В сарае...
Как бы крепко ни спал Гасилов, он научился немедленно просыпаться при первом движении мальчика. На этот раз его испугала тишина.
Он вскочил.
Но Павлик безмятежно спал, раскинув руки, а откуда-то сверху снова послышалось:
Надела утром сапоги
Аленка.
Большие делает шаги
Бабенка...
И опять певцу звонким постукиванием вторил молоток.
- Никак Сергей Сергеевич поет? - спросил Гасилов, выходя в другую комнату.
- Да ну его! - откликнулась из кухни Ольга Семеновна. - Привязался к этим сапогам. Как заберется наверх мастерить, сразу эту чушь начинает пороть. Выдумает же человек песню! Пока работает, все имена переберет. То у него Феклуша сапоги надевает, то Марфуша, а он знай себе рифму подбирает. Сколько лет прошло, а им сносу нет, этим сапогам!..
Говорила Ольга Семеновна сердито, но было видно, что ничуть она не сердится, а, напротив, очень довольна и песней старика, и его работой.
Днем выяснилось, по какой причине Мартынов в воскресный день забрался на чердачок, где разместилась его домашняя мастерская. Нет, не зря он все утро постукивал молотком, пилил и строгал. К обеду старик торжественно спустил вниз и установил в комнате Гасилова изделие своих рук: это была хорошенькая, сделанная с большим мастерством и любовью детская кроватка.