Никогда и ни один уголовный процесс в Берлине не возбуждал такого интереса, как знаменитое «масонское дело».

В числе свидетелей находился даже родственник императора, принц Арнульф, пожелавший давать свои показания в здании суда.

Публика допускалась в зал суда только по билетам, для получения которых пускались в ход всевозможные интриги и ухищрения. Дамы рвались в окружной суд на «масонское дело». Чиновники судебного ведомства, могущие оказать помощь в доставлении билетов, положительно осаждались ими.

В день разбирательства здание берлинского окружного суда чуть ли не штурмовалось желающими проникнуть туда. Тройной наряд полиции едва сдерживал все прибывавшие толпы любопытных, среди которых не трудно было заметить два резко противоположных течения. Одни громко выражали своё сочувствие обвиняемой, другие ещё громче негодовали на «старание убийцы» запутать «порядочных людей в своё грязное дело»…

Задолго до начала заседания громадный двухсветный зал уголовных заседаний оказался переполненным публикой настолько, что судебные пристава принуждены были запереть все двери, вызвав два лишних взвода жандармов для охраны лестниц и входов от любопытных.

В воздухе чувствовалась особенная напряжённость. Каждому, умеющему наблюдать за физиономией толпы, бросалось в глаза изобилие рабочих на площади перед судом, несмотря на то, что день был будничный, а следовательно, все фабрики и заводы работали.

Видя все эти симптомы, старые опытные «полицейские пристава» соседних «частей» перешёптывались между собой, подозрительно поглядывая на глухо волнующуюся толпу.

— Не к добру набралось столько социалистов, — ворчал белый как лунь старик, «полицейский комиссар».

— И хулиганов, — добавил его помощник. — Чует мой нос, что тут подстроено что-то…

Постепенно, сперва в здании окружного суда, а затем и на улицах, окружающих его, разнёсся слух о том, что кому-то нужно устроить крупный скандал, буйное столкновение публики с полицией, под шумок которого можно будет отложить «масонское дело», а затем и добиться разбирательства его при закрытых дверях, в виду «вызываемых процессом волнений, нарушающих общественную тишину и безопасность».

Этот план был умно задуман и хорошо приводился в исполнение целым сонмом агентов с горбоносыми лицами. Он и удался бы, без сомнения, если бы не помешал берлинский президент полиции барон фон Рихтгофен.

Предвидя возможность наплыва публики, а может быть и тайные планы лиц, желающих вызвать беспорядки, президент полиции окружил здание суда таким количеством вооружённых полицейских, что если и были среди публики агенты, желавшие учинить уличный скандал (имеющий на немецком языке специальное название «кравал»), то им скоро пришлось убедиться в полной безнадёжности своих планов.

К 11 часам утра бушующая вокруг здания суд толпа рабочих как-то вдруг, столь же неожиданно, как и быстро, стала редеть и таять.

— Точно по команде, — хитро улыбаясь, ворчали себе под нос старые опытные городовые. — Образумились, господа социалисты…

— Сорвалось, улыбаясь перешёптывались полицейские офицеры.

— Очевидно кто-то убедился в полной невозможности сорвать заседание, и дал сигнал «к отступлению».

Между тем Ольга Бельская даже и не подозревала о новой опасности, в которой находилось её дело.

Привезённая из дома предварительного заключения в тюремной карете, она не могла видеть народной массы, окружающей здание суда, и спокойно ожидала начала заседания, разговаривая со своими защитниками в маленькой каморке «для подсудимых», у единственной двери которой стояло два жандарма с заряженными ружьями.

Защитников у Ольги была два. Один из них ещё совсем молодой человек, только что записавшийся в помощники присяжных поверенных, брат убитого профессора Гроссе, сам вызвался защищать Ольгу, и это произвело громадное впечатление на судей, присяжных и на публику.

Вторым защитником допущен был с особого разрешения министра юстиции иностранец, знаменитый русский адвокат Сергей Павлович Неволин, приехавший из Петербурга защищать свою давнюю клиентку.

Воспитанный в петербургской немецкой школе Св. Анны и затем два года слушавший лекции в лейпцигском и страсбургском университетах, Неволин прекрасно говорил по-немецки. А так как германский закон допускает быть защитником по уголовному делу каждого, не лишённого гражданских прав, то и участие в процессе иностранца оказалось возможным. Но всё же подобное выступление было вещью небывалой в Германии и усиливало интерес публики к «масонскому делу».

Когда председатель произнёс: «введите подсудимую», по залу пронёсся возбуждённый шёпот.

Все взгляды прикованы были к поразительно красивой группе из подсудимой и её защитников.

Действительно, трудно было бы найти две более интересные и характерные мужские фигуры, как защитники Ольги Бельской. Как ни красива была стройная юношеская фигура Фрица Гроссе, но русский адвокат, богатырская фигура которого так красиво обрисовывалась безукоризненно сидящим чёрным фраком, ещё более привлекал взоры. Его проницательные голубые глаза ласково глядели из-под чёрных бархатных ресниц, а высокий белый лоб, перерезанный характерной поперечной складкой, красиво оттенялся серебристыми кудрями рано поседевших волос.

Публика была в полном восторге, чувствуя то же, что испытывала на первых представлениях «сенсационных» театральных новинок, встречая на афише имя любимых актёров и актрис.

Процесс предстоял незаурядный и скучающей берлинской публике было от чего прийти в восторг. С первых же минут заседания начались волнующие зрителей сцены и… «случайности», обычные для судебных процессов, но иногда стоящие жизни или смерти подсудимому.

В ответ на традиционные вопросы об имени, летах, вероисповедании, подсудимая отвечала:

— Русская подданная, Ольга Петровна Бельская. Вдова генерал-адъютанта графа Бельского, 27 лет, вероисповедания православного. Воспитывалась в Санкт-Петербургском Смольном институте.

— Вас обвиняют в убийстве профессора Рудольф Гроссе… Признаёте ли вы себя виновной? — продолжал допрос председатель. Ольга гордо подняла голову.

— Нет… Конечно нет… Видит Бог, что я не могла убить человека, бывшего мне близким и дорогим другом…

Председатель перебил подсудимую суровым замечанием:

— Давать объяснения вы можете впоследствии. Теперь не время для патетических уверений и красноречивых фраз.

Эти несколько слов сказаны были председателем таким тоном, что вся публика, как один человек, почувствовала явно неприязненное его отношение к подсудимой. По залу пронесся неодобрительный шёпот, на который ответил резкий звонок председателя и холодное предупреждение:

— Лица, не соблюдающие подобающей тишины, будут удалены.

Публика замерла.

Вызова свидетелей ожидали с особенным интересом. Их было около сотни, и среди них немало лиц интересных, немало имён известных, и даже знаменитых. Тут были, между прочим, три профессора берлинского университета, товарищи и однокашники убитого, знавшие об его отношениях к масонству. Один из них был юрист, другой филолог-«ориента-лист», третий — медик. Все пользовались блестящей репутацией; медик же, психиатр по специальности, принадлежал к числу так называемых «европейских знаменитостей».

Ещё больший интерес вызвала группа свидетелей, принадлежащих к артистическому миру, во главе с обер-режиссёром императорского театра Граве и хорошенькой «звездой» резиденц-театра Герминой Розен, которая явилась в прелестном парижском туалете из светло-серого бархата и серебристых лент, изящная простота которого вызвала одобрительные улыбки мужчин и завистливые взгляды дам.

Присяга свидетелей оказалась также одним из «сенсационных номеров» процесса. Для торжественного акта приведения к присяге вызваны были четыре духовных лица: православный священник, католический пастор, протестантский пастор и… жидовский раввин.