При этом всеобщее внимание невольно остановилось на одном, довольно замечательном обстоятельстве. Все свидетели, приводимые к присяге раввином, за исключением лишь Гермины Розен, оказались свидетелями обвинения, «обелителями масонов», как их сейчас же прозвала публика, с каждой минутой всё более симпатизировавшая обвиняемой.

Председательствующий делал всё возможное для того, чтобы судебное разбирательство об убийстве профессора Гроссе не превратилось в «масонское дело». Он обрывал каждого, произносящего слово «масоны», резким замечанием о том, что никто из «вольных каменщиков» не привлечён как обвиняемый по этому делу, а потому и разговоры о масонах к делу не относятся. Но все усилия не допустить разговоров об участии масонов в преступлении, в котором обвинялась молодая артистка, ни к чему не привели благодаря вмешательству присяжных заседателей, принуждённых просить суд «не стеснять защиту» запрещением касаться вопросов, имеющих непосредственное значение для правильной оценки всех обстоятельств разбираемого дела.

Заявление старшины присяжных заседателей (одного из талантливейших молодых дипломатов), было занесено в протокол по требованию защиты.

Председатель, видимо сконфуженный, сделал довольно кислую физиономию, а публика шушукалась, пораженная небывалым в Германии «инцидентом».

Итак, «выкрасть» масонов из дела оказалось невозможным, и как-то незаметно картина «судоговорения» мало-помалу изменилась: масоны ежечасно теряли своих почитателей, постепенно превращаясь в убийц несчастного молодого учёного.

Началось это с первого же объяснения подсудимой, уверенно заявившей, что, по её убеждению, Рудольфа Гроссе убили масоны, руководимые, во-первых, желанием отомстить учёному историку за раскрытие заветных и тайных целей общества свободных каменщиков, во-вторых, для того, чтобы похитить из квартиры убитого записки знаменитого немецкого учёного Арнольда Менцерта, в которых рассказывалось, как масонство подготовляет всемирное владычество жидовства над порабощёнными народами и ведёт к истреблению всех монархов и полному уничтожению христианства.

Впервые произнесено было имя Менцерта и заявлено о существовании его таинственной рукописи, о которой до сих пор ни подсудимая, ни свидетели не обмолвились ни единым словом.

Это неожиданное объяснение Ольги было настоящим сценическим эффектом, заметно усилившим симпатию публики к подсудимой уже потому, что стали ясными причины, побудившие масонов убить молодого профессора.

Однако, после допроса свидетелей обвинения, большинство которых, по странной «случайности», оказались евреями, убеждение публики в невиновности артистки начало колебаться. Предварительное следствие, производившееся исключительно в одном направлении, тщательно избегало всего, что могло бы изменить искусно подобранные предположения о виновности Ольги. Оно составило слишком правдоподобную картину убийства, картину, к тому же подтверждаемую такими неопровержимыми уликами, как кинжал Ольги в груди убитого, запачканные кровью сандалии молодой артистки, найденные во время обыска в номере гостиницы «Бристоль», ключ от квартиры профессора, найденный в кармане её платья, и, наконец, самое присутствие подсудимой в комнате убитого.

После «случайной» смерти жены привратника, как-то позабылось сомнение в тождестве обеих «дам в белом», посетительниц квартиры убитого. Привратник же, человек тупой и малонаблюдательный, под присягой подтвердил своё убеждение в том, что «женщина в белом», посетившая профессора накануне, и Ольга Бельская, приезжавшая на другой день, были одним и тем же лицом.

Впечатление от показаний первых свидетелей было решительно не в пользу Ольги. Но на третий день заседания, после инцидента с присяжными, просившими «не стеснять защиты», настроение публики снова круто изменилось.

Началу этого изменения подал допрос нотариуса Фриделя, упомянувшего о «страшном беспорядке», который он увидел, входя в качестве понятого, вместе с полицейским комиссаром, в квартиру убитого.

— Все бумаги были разбросаны, ящики письменного стола вынуты и опрокинуты, все шкапы раскрыты, и даже бельё выброшено из комодов, — говорил он в ответ на просьбу защитника подробно описать состояние квартиры.

— А не был ли этот беспорядок похож на тот, который оставляет нервная поспешность человека, отыскивающего какой-либо предмет — спросил Неволин.

— Н… да, пожалуй, — как-то нехотя согласился еврей-свидетель, и тут же неосторожно прибавил: — да ведь убийца действительно отыскивала забытый кинжал с её вензелем.

— Оставшийся однако на довольно видном месте — в груди убитого, — насмешливо заметил Неволин, к великому смущению свидетеля, которого поспешил выручить прокурор быстро вставленной, как бы вскользь брошенной фразой:

— Расстроенные нервы женщины могут объяснить всякую забывчивость.

В ответ на это, по меньшей мере, неуместное замечание представителя обвинительной власти, поднялась Ольга и, пользуясь правом подсудимого давать объяснения после каждого показания, рассказала просто, спокойно и убеждённо, — как, по её мнению, совершено было убийство. Вторично упомянула она о рукописи Менцерта.

На вопрос председателя, почему она впервые заговорила об этой рукописи в зале суда, умолчав о её существовании на предварительном следствии, Ольга спокойно ответила, что боялась признаться в том, что знала о её существовании, опасаясь стать жертвой одной из тех «роковых случайностей», по «масонскому делу», и чуть не унесли её старого друга, директора Гроссе.

Прокурор обратился к Ольге с неожиданным вопросом:

— Допуская существование этой таинственной рукописи Менцерта, я бы хотел знать, где же, по мнению подсудимой, она находится теперь, а также, известно ли обвиняемой содержание этих записок или признаний?

Ольга ответила на сразу. Коварный вопрос смутил её. Она не хотела лгать, а между тем принуждена была скрывать правду ради простейшей осторожности, охраняя не только себя, но и директора Гроссе, в руках которого, очевидно, уже находилась страшная рукопись. Подумав минуту, она ответила:

— Я думаю, что масоны отыскали всё, что им было нужно. Иначе к чему было бы перерывать всю квартиру? Да, кроме того, помимо записок Менцерта исчезли, благодаря всё тем же «случайностям», целых восемь экземпляров сочинения убитого историка.

Напоминание о злоключениях «Истории тайных обществ» вызвало движение в публике, помнившей трагикомическую историю этих восьми исчезновений.

Это случилось на четвёртый день заседания, во время утреннего перерыва, когда масса публики устремилась к буфету, выходящему на бесконечную галерею, служащую местом прогулки для зрителей, защитников, стенографов и журналистов. На эту галерею выходило десятка два дверей, в том числе и дверь комнаты подсудимых, охраняемая двумя жандармами.

В этот день Ольга проходила между жандармами через наполненную публикой галерею. Внезапно ей навстречу попалась быстро бегущая еврейка с громадной модной шляпой в руке. Очевидно, торопившаяся изящно одетая молодая особа не заметила приближавшейся подсудимой и прямо натолкнулась на неё, причём одна из длинных шпилек, торчащих из полей модной шляпки, слегка оцарапала руку Ольги.

Виновница инцидента рассыпалась в извинениях, предлагая свой платок для перевязки раненой руки, на которой показалась капля крови. Но Ольга только плечами пожала при виде пустой царапины. Да и жандармы не позволили ей разговаривать.

Должны были допрашиваться молодые офицеры, ужинавшие вместе с принцем, Герминой и Ольгой в зоологическом саду. Но не успел первый вызванный свидетель ответить на вопросы, как подсудимая неожиданно поднялась с места и странно изменившимся голосом обратилась к председателю с просьбой о немедленном вызове доктора Рауха, так как она чувствует себя нехорошо.

Сразу все взгляды обратились на Ольгу. Артистка стояла, опираясь правой рукой на деревянную решетку, окружающую скамью подсудимых, и крепко прижимая к груди левую руку, обмотанную носовым платком. Её лицо покрылось зеленоватой бледностью, а неестественно расширенные зрачки блестели горячечным огнём.