— Все-все?

— Конечно.

— А ты откуда знаешь? Сама работаешь здесь?

— Нет. Я работаю вожатой в пионерском лагере. И ты зачислен в мой отряд. Ясно?

Девчонка взглянула на Петьку, гордо тряхнула косой и, не торопясь направилась к автомашине.

Окажись в ту минуту на Петькином месте классная руководительница, она наверняка сказала бы свое любимое: «Нет, нет, мне буквально везет! Полож-ж-жительно везет на сюрпризы!» Именно так выражалась Нина Захаровна, когда мальчишки насыпали в чью-нибудь чернильницу карбиду или расписывали стены чертиками. Только тут, конечно, не чертики и не карбид. Выходит, что человек еще не доехал до лагеря, а о нем уже все знают, давно зачислили в ненужный ему отряд и, не спросившись, подсунули вожатую!

Впрочем, против того, что у тебя будет вожатая, а не вожатый, возражать, пожалуй, неумно. Такая вот вожатая даже лучше. Ишь, какая красивая! Если бы училась в городской школе, старшеклассники небось навязывались бы в друзья пачками. Плохо только одно: очень уж она серьезная, им разу не улыбнется, не пошутит.

Когда выехали из Мартьяновки, дорога пошла узкой долиной. Поля исчезли, а по сторонам потянулись поросшие лесом сопки. Машина то и дело перебиралась через мелкие ручьи, ныряла под деревья, обходила колдобины. В одном месте между могучими дубами мелькнула полянка, красным пятном проступила черепичная крыша дома.

— Ну, вот и Филькина заимка, — вздохнула с облегчением бабка. — Еще чуток — и наша матушка Кедровка. Ну-ка, внучка, где наши сумки?

Как ни странно, но Кедровка оказалась не такой уж глухой и маленькой.

Петька на другой день после приезда нарочно пробежал по улицам и насчитал в селе сорок два дома.

А речек здесь было целых три, а не одна, как думал отец. Самая маленькая — не речка, а скорее ручеек — текла через деревню. Из-за мелководья в ней купались только утки да пузатые свиньи. Другая, шириной метров восемь или десять, проходила сразу за околицей. Она была зеленоватая, прозрачная и холодная как лед. Эта речка считалась в деревне поилицей: каждое утро и вечер к ее берегам, бренча ведрами, тянулись вереницы теток. И название у речки было такое же, как у деревни, — Кедровка. Один мальчишка из лагеря сказал, что в Приморье так и ведется — многие селения называют по именам речек.

Наконец, третья речка — самая большая и стремительная — петляла у подножия сопок и была голубая как небо. Чуть ниже деревни она принимала в себя говорливую Кедровку и беспрестанно шумела. Под одним берегом тянулась голубая, а под другим зеленая струя води. Они не смешивались и не блекли до самого мыска, за которым начинался поворот.

Ночью, когда ребята укладывались спать и в деревне все замирало, Петька долго слушал сквозь дрему гомон речек и ему казалось, что это шепчутся две подружки: шу-шу-шу, пль-пль-пль.

Тайга подступала к Кедровке со всех сторон. Вплотную к огородам теснились кусты шиповника и черемухи, за ними поднимались молодые березки и тополя, а еще дальше, как великаны среди лилипутов, возвышались могучие ильмы, дубы и клены.

В общем, Петька решил, что в Кедровке и вокруг найдется немало любопытного. Раз уж не удалось задержаться в городе или в совхозной мастерской, так почему бы не взяться за какие-нибудь исследования? Окрестности Кедровки сейчас — глухомань. Но лет через десять или пятнадцать тут будет, наверное, город. Разве плохо, если умный человек заранее определит, где и как его строить, куда протянуть дороги, заложить фабрики или заводы, создать космодромы? Нетрудно небось высмотреть и что-нибудь еще.

Да! Как ни странно, а, очутившись в деревне, Петька довольно скоро сообразил, что дела его не так уж плохи. Тем более нельзя было жаловаться на жилье и еду. Когда они приехали, вожатая Вера сразу повела Петьку с отцом в школу. Там было четыре светлых класса. В каждом стояло десять кроватей, десять табуреток и десять тумбочек, Вера прошла в дальнюю комнату.

— Вот твое место, — показала вожатая на кровать в углу. — А теперь в столовую. Полдник, правда, прошел, но у поварихи что-нибудь найдется.

Столовой в лагере называли четыре длинных стола на обрывистом берегу речки. Ножки этих столов и вкопанных рядом скамеек были из жердей, крышки — из грубых кедровых досок. Сверху столовую прикрывал легкий навес, а кухня размещалась в специальной тесовой загородке.

— Тетя Поля! — крикнула Вера. — Тут к нам новенький прибыл. Нет ли чего-нибудь поесть?

Маленькая проворная повариха, перестав греметь сковородками, с любопытством выглянула из загородки.

— Как не быть! Как не быть, красавица! Погоди чуток. Сполосну вот руки.

Спустя минуту перед Петькой стояла чуть не полная миска картофельного пюре, а в середине, будто ложка в каше, торчала жареная гусиная нога и зеленел мелко накрошенный лучок. Вдобавок к этому повариха подала кружку молока с пенкой.

— Ну и ну, брат! — присаживаясь на скамейку, улыбнулся отец. — При таком фураже ноги с голоду не протянешь.

— Да что ж, — откликнулась тетя Поля. — У нас с продуктами хорошо. Совхоз отпускает безо всяких. Гусятника эта с обеда осталась, не одолели детишки. И молоко тоже.

Пока Петька ел, а отец говорил, как надо вести себя в лагере, все было более или менее нормально. Но едва речь зашла о том, что отец к вечеру должен вернуться в город и заехать в больницу, как Петькино сердце сжалось, и на глаза набежали слезы.

— Эге, дружок! А это уже не по-мужски, — покачал головой отец.

Петька смутился, вытер глаза рукавом и, наверно, держался бы молодцом, да под конец допустил оплошность сам отец. Когда пришло время прощаться, он вынул из кармана свой заветный складной нож и будто между прочим сунул его Петьке.

— Только смотри не потеряй да не поранься по глупости…

Глянув на нож, потом на отца, Петька жалобно всхлипнул, хотел было сунуться в кабину, но дверца ее хлопнула, мотор чихнул, и машина рванулась с места.

Так вот и началось Петькина жизнь в деревне…

На следующее утро чуть свет сонную тишину лагеря разорвало звонкое заливистое пение горна. Вместе со всеми Петька побежал на зарядку, на речку, усиленно тер щеткой зубы и вообще изо всех сил старался поступать так, как наказывал отец. Помогал даже звеньевому, дежурным и поварихе. Однако старательности и усердия хватило все-таки ненадолго. Уже на третий или на четвертый день все вдруг надоело и разонравилось.

Разонравился, собственно, не лагерь, а порядки, заведенные в нем. Ну да, порядки! Пусть не думают, что Луковкин против горна, физкультуры или вечерних линеек. Можно привыкнуть даже к тихому часу и поминутным выстраиваниям. Не по душе была скучища и категорический отказ вожатой вести какие бы то ни было поиски и исследования.

— Что у нас сегодня по плану? — спрашивала она после завтрака. — Прогулка на поляну, да? Тогда давайте строиться.

Пионеры становились по двое и тянулись гуськом к Кедровке. На островок с вербой перебирались вброд. Затем через главное русло надо было пройти по подвешенной на канатах широкой доске. На каждом шагу эта доска прогибалась, раскачивалась, а иной раз даже задевала за воду и, захватив ее, обдавала ребят брызгами. Мальчишкам такое, конечно, нравилось, и они качались на мостике нарочно. Однако Вера была начеку.

— Опять качаться?! — кричала она. — Поймите же, наконец, что это опасно. Можно упасть, удариться о камни, утонуть.

Чтобы не связываться с вожатой, мальчишки уходили, но многие, отвернувшись, строили рожи: с обеих сторон мостика были устроены перила из толстой проволоки, и сорваться в воду мог только растяпа.

Переправившись на другой берег, несчастные путешественники проходили к опушке, и здесь Вера, остановив строй, заявляла:

— Теперь организуем соревнование. Пусть каждый наберет побольше разных растений. Только с условием: в кусты не заходить, рубашек не снимать, без разрешения не разуваться.