– Это фото моего внучатого племянника. Сына сына моей сестры, той, что замужем за булочником из Ионны. Его зовут Жан-Лу. Не булочника, а ребенка. Ему десять месяцев. Красивый малыш, правда?

Мой ледяной взгляд заставляет его заткнуться. Он протягивает мне фото Альфредо. Я передаю его Пакретту.

– Узнаете?

Инспектор внимательно всматривается в изображение сквозь свои бинты, потом утвердительно кивает.

– Восемь шансов из десяти, – отвечает он. – Но я не до конца уверен, потому что было темно.

– Спасибо за информацию, – благодарю я. – Это может пригодиться.

Я прощаюсь с беднягой Пакреттом.

– В следующий раз я принесу вам сладенького. Достопочтенный Пинюш и я покидаем больницу. Едва мы вышли на улицу, как я прошу его ехать в контору и снова запереть Альфредо в секретную камеру.

Сам же я сажусь в тачку и еду домой к выдающемуся лыжнику месье Бержерону.

Он занимает целый этаж в массивном каменном доме. Вызваниваю трель на звонке. Открывшая дверь горничная спрашивает, что мне угодно. Я встречаю ее улыбкой, широкой, как задница машинистки, и очаровательная куколка начинает смотреть на меня с интересом. Это блондинка со вздернутым носиком и зелеными глазками с голубыми искорками. Глазки с искорками – моя слабость. Глаза в горошек или в шотландскую клетку мне не нравятся.

– Я бы хотел поговорить с месье Бержероном, – говорю я и излучаю сияние, будто закат солнца на календаре.

Те из вас, у кого в мозгах проросли грибы, небось задают себе вопрос: «Какого черта Сан-Антонио спрашивает Бержерона, если твердо знает, что тот дышит свежим воздухом в Куршевеле?»

Этим тупоголовым, недоумкам и просто идиотам я отвечу, что при моей благородной профессии часто приходится врать, чтобы узнать правду.

Понятно?

Тогда не перебивайте величайшего гения века и одновременно полиции.

– Месье Бержерона нет дома, – уверяет девочка. И я готов ей поверить.

Внезапно передо мной встает проблема: существует ли мадам Бержерон?

Спрашиваю об этом милашку.

– А мадам Бержерон меня может принять?

– Которая?

Черт! Неужели биржевик занимался разведением жен?

– А сколько их? Малышка смеется.

– Две: его мать и жена.

Если судить по возрасту самого Бержерона, его мамочка должна помнить первую мировую войну. Поскольку я не испытываю особого интереса к дамам, которые едят антрекоты, провернутые через мясорубку, то требую супругу.

– Мадам еще спит, – говорит служанка.

– Могу я попросить разбудить ее? Если бы я попросил ее воспитывать в квартире дюжину шимпанзе, она и тогда не была бы более испуганной.

– О нет! Мадам нужен отдых. Мадам спит до полудня и...

– Сегодня, в виде исключения, ей придется встать пораньше.

Я показываю мисс Белый Фартук мое служебное удостоверение.

Девочка читает текст, набранный достаточно крупными буквами, чтобы она смогла разобрать его без помощи очков.

– А! Ну если так... ладно, – бормочет она и тут же задает вопрос: – С месье произошел несчастный случай?

– Нет, мой зайчонок, но от несчастных случаев никто не застрахован.

Говоря это, я вспоминаю великолепные ледяные спуски Куршевеля. Легкий жест, чтобы заставить служанку решиться, и она наконец проводит меня в гостиную, обставленную мебелью в стиле Луи Шестнадцатого. Я опускаюсь на диван и начинаю ждать. Слышится шум открываемых дверей, голоса в соседней комнате. Проходит довольно много времени.

Наконец дверь в гостиную открывается, и я как будто получаю удар мотыгой по башке. Поверьте мне, жен Бержерон подбирает куда лучше, чем компаньонов. Особа, вошедшая в гостиную, имеет все необходимое для того, чтобы заставить Лиз Тейлор покончить с собой от зависти. Она высокая, стройная, с ногами американской танцовщицы и грудью, рядом с которой самый туго надутый воздушный шар покажется плоским. Если ей есть хоть двадцать пять, значит, служащий, зарегистрировавший ее рождение, занимался приписками. Ее очень светлые волосы окаймляют загорелое лицо с восхитительными бледно-голубыми глазами. Полные чувственные губы, безукоризненный нос...

При виде этого создания я чувствую себя уничтоженным, как не верящий в удачу малый, использовавший накануне тиража выигрышный билет лотереи в клозете.

Но до высшей точки мое восхищение доводит прозрачное дезабилье дамы. О том, что не видно, можно догадаться, а то, о чем надо догадываться, оказывается гораздо ниже реальности (и пояса тоже).

Она, должно быть, привыкла, что у мужчин от ее вида перехватывает дыхание, потому что на секунду останавливается, давая мне прийти в себя. Затем подходит такой грациозной походкой, что нет слов.

– Кажется, вы хотели со мной поговорить, месье? До сих пор я хотел с ней поговорить, но теперь хочу совсем другого. Надо будет на свежую голову составить список моих желаний и послать его ей по почте.

– Прощу прощения за то, что заставил вас так рано встать, мадам Бержерон.

Еще немного, и я предложу проводить ее обратно в постельку.

– Что-нибудь серьезное?

– Нет, ничего серьезного, но мне нужно поговорить с вашим мужем.

– По поводу Буальвана, полагаю?

– Да.

– Какая история! Этот парень мне никогда не нравился. У него был вид... Короче, фальшиво-любезный, если вы понимаете, что я хочу сказать.

Я не только понимаю, что она хочет сказать, но и прекрасно вижу сквозь тонкую, как паутинка, ткань дезабилье то, что она думает скрыть. Скажу честно, ребята, никогда еще дезабилье не заслуживало лучшего назначения. Глядя на него, понимаешь все богатство французского языка.

Она продолжает изложение:

– Я предупреждала мужа. Я ему говорила: в этом Буальване есть что-то неприятное. Но мой муж слишком добр.

– А где он слишком добр в этот момент? – отрезаю я. Она поднимает прямую бровь, потом улыбается.

– Он в Марселе.

Внутренние трубы начинают вовсю гудеть мне в уши сигнал тревоги. Это нечто новое и интересное. Почему Бержерон сказал своей прекрасной супруге, что едет в

Марсель, хотя в действительности отправился в Куршевель? Может, она толкает мне фуфло? Не думаю, потому что у меня в памяти всплыла одна деталь. Разве Берю мне не сказал, что Бержерон взял багаж и лыжи из камеры хранения? Выходит, он планировал свой отъезд заранее? Он не мог выехать прямо из дома с лыжами, сообщив, что отправляется кататься на них по Марселю.