При всем при том у Городина против Василия имелась могучая, железобетонная улика, карта-«небитка», и этой «небиткой» он и начал крыть:

– Василий Иосифович, как вы объясните, что пропавшие после убийства Шишакова деньги, тысяча долларов США, были найдены у вас в сумке?

– А почему вы решили, что это именно те доллары? – глупо спросил Бутырин хриплым голосом.

– А потому, что вдова Шишакова сообщила нам, что у ее мужа в сейфе хранилась довольно значительная сумма, и он на всякий случай переписал номера всех купюр! – отчеканил Городин.

«Мудак ты херов! – ласково „поздравил“ себя Василий: – Вот теперь попробуй, докажи этому „следаку“, что ты не верблюд!»

Городин между тем продолжал:

– Сейф вы вскрыть не смогли, квалификации нужной не имеете, а вот выложенные хозяином на видное место тысячу долларов заприметили и решили присвоить...

– А как вы узнали, что доллары лежали на видном месте? – опять задал Бутырин вопрос, ожидая услышать в ответ что-то типа: «Здесь вопросы задаю я!», но вместо этого прозвучало:

– Из показаний вдовы. Она утверждает, что муж утром достал деньги из сейфа, положил их на журнальный столик, для того, чтобы взять с собой – к трем дня он собирался поехать в Москву, чтобы встретиться с... ну, неважно с кем...

– Да нет же! – горячо перебил Василий Городина: – Эти деньги он приготовил для меня! Я ехал к нему, чтобы занять тысячу долларов! Мы с ним созванивались, жена Шишакова путает...

Он запнулся на полуслове – Городин смотрел на него с нескрываемой иронией, покачивая в пальцах карандаш:

– Так, так, так... Очень убедительная версия. А как вы можете доказать, что Шишаков собирался дать вам в долг? А? И как вы объясните после этого, что деньги оказались у вас, ведь первоначально вы сообщили сотрудникам милиции, что Шишакова и, кстати, воображаемого убийцу не видели, а только слышали их разговор. Следовательно, деньги вам передать он не мог...

– Да очень просто я это объясню! – громко сказал Бутырин, привстав от охватившего его возбуждения: – Когда... ну, Якова Михайловича... не стало, а убийца, настоящий убийца, а не воображаемый, скрылся, я вошел в дом и взял эти деньги. И именно с журнального столика!

Городин устало посмотрел на красного Василия, закурил, проследив взгляд, сунул и ему сигарету, ширкнул колесиком зажигалки и тихо сказал:

– Либо ты ублюдок, ворующий у мертвых, либо убийца... Я лично большой разницы не вижу. Но я должен выяснить твое участие в этом деле, и я его выясню. А пока я задержу тебя, как главного подозреваемого, и буду с тобой работать... До седьмого пота.

Следователь молча подождал, пока Бутырин докурит, и нажал на боковушке стола кнопку звонка, вызывая конвойного. Потом он набрал номер телефона, дождался ответа и начал говорить, поглядывая на Василия своими быстрыми и какими-то неприятно острыми глазами:

– Здравствуйте, это я! Да, он у меня. Задержал как главного подозреваемого. Да, будет. Думаю, пара недель. Железные улики. Да...

Продолжая говорить, Городин кивнул на задержанного вошедшему конвойному, мол, уводи. Седеющий подтянутый прапорщик угрюмо прошипел Василию:

– Руки!

Вздохнув, Бутырин вытянул руки и на них вновь защелкнулись стальные вороненые браслеты.

– Вперед! – приказал прапорщик, открывая дверь. И уже выходя из кабинета, Василий услышал, как Бородин, явно имея в виду его, сказал своему телефонному собеседнику:

– ...расколется, как миленький! Вы же знаете, у меня СВОИ методы!..

И вот тут Бутырину стало так страшно, что перед глазами все поплыло и по телу пробежала волна панического, обессиливающего жара...

Дверь камеры распахнулась перед Бутыриным с пронзительным скрипом, и он увидел темное и мрачное помещение с рядами двухъярусных нар у стен. В конце стоял небольшой стол, слева, за кокетливой бело-синей занавесочкой, виднелся унитаз. Тускло светила закопченная лампочка, а в стене напротив двери, почти под потолком, серело забранное частой решеткой небольшое окно. Словом, типичная обитель «униженных и оскорбленных», камера-шестерка, в смысле – рассчитанная на шестерых.

Прапор снял с Василия наручники, толкнул в спину – иди, сунул ему в руки вещи, и дверь за спиной все с тем же выматывающим душу скрипом захлопнулась.

Из газет, телепередач и прочих СМИ Бутырин знал, что сейчас в стране острая нехватка «помещений тюремного типа», что сидят в десятиместных камерах человек по сорок, спят по очереди, и так далее...

В этой же, отныне его, камере, все оказалось иначе. У стола под окном двое – жилистый лысый мужичонка и высокий парень со злым, но красивым лицом, играли в шахматы. Еще один обитатель камеры спал на верхних нарах, положив на лицо полотенце, а последний «сиделец» примостился с табуреткой у нижних нар и что-то быстро писал карандашом в толстой тетради, изредка вскидывая голову с копной черных, вьющихся и довольно чистых волос. Все, больше заключенных в камере не было. Василий оказался пятым.

Еще он знал, на этот раз из книг и фильмов, что каждого нового зэка старожилы обычно придирчиво допрашивают – кто, что, по какой статье, какой масти сам, «кем будешь жить», и прочие блатные навороты. Причем, всплыло в памяти, делать это все должен был то ли какой-то «шнырь», то ли «смотрящий»... А еще у входа клали полотенце и смотрели, наступит новый сокамерник на него или нет, а еще новичков селят у параши, а еще...

– Здравствуй, дорогой товарищ, – прозвучал в тишине голос лысого шахматиста: – Выбирай место да садись, а то там, у двери, дует сильно. Тут болеть никак нельзя – помрешь.

Сказано это было ровным, бесцветным голосом, и снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь стуканьем переставляемых самодельных фигур о доску да шелестом карандаша по бумаге.

Бутырин подошел к крайним, свободным, судя по отсутствию матраса, нарам, закинул выданный ему худой полосатый мешок, который матрасом можно было назвать с большой натяжкой, наверх и принялся расправлять комковатые складки. Никто его ни о чем не спрашивал, никого не интересовало, какая у его статья, масть и «кем он будет жить».

Так для Василия началась «сизошная» жизнь...

Голая и пыльная лампочка под грязным камерным потолком едва-едва теплилась, и тонкий ее волосок светился, словно уголек потухающего костра. Бутырин лежал на жестких нарах и пытался заснуть, но сон не шел. Лишь стоило ему закрыть глаза, как начинались видения: мертвый Шишаков, доллары на журнальном столике, заплаканное лицо вдовы, осуждающее – Веры. А потом – гладкая рожа Городина, мерзковатые лица сокамерников, и голоса, настырно звучащие голоса: «...Деньги надо вернуть», – это Верин. «...Буду с тобой работать! ...СВОИ методы!» – Городина.

Василий вновь, уже в который раз, открыл глаза и уставился на пыльную лампочку. Черт, три часа ночи, а он, похоже, так и не сможет уснуть...

Однако измученный организм все же нашел в себе силы расслабиться, и уже перед рассветом Бутырин забылся тяжелым, свинцовым каким-то сном, но и во сне видел все те же лица и слышал все те же голоса...

Еще сквозь дремотный омут ему почудился лязг и скрип отпираемой двери, какое-то шушукание, а может, Василий просто подсознательно ждал, что кто-то придет за ним, вытащит на допрос или еще куда. Сложно сказать...

– Эй, сиделец! – чья-то рука грубо ткнула Бутырина в плечо, да так, что он едва не навернулся с нар.

– А?! Что?! – сползя на пол, Василий ошарашенно озирался, слабо понимая, что происходит. Вокруг стояли четверо его сокамерников, и лица их не предвещали ничего хорошего.

– Дрыхнешь долго! – присвистывая, сказал лысый и вдруг быстро, не размахиваясь, врубил кулаком под дых. От резкой, удушающей боли Бутырин застонал, сложившись пополам и ловя ртом воздух, словно вытащенная на берег рыба. Тут же последовал сильный удар по спине. Василий упал на вонючий пол и успел инстинктивно прикрыть голову руками.

Его били и пинали молча, с непонятным тупым остервенением, но без злобы. Василию даже показалось, что эти... просто выполняли работу, не особо приятную, но и не тяжелую – еще бы, вчетвером на одного, козлы!