– Чкан зах екон стук.

– Джена. – спокойно прорычал ящер в черном, указывая на кресло в углу медотсека, подголовник которого был опутан проводами.

Гнев, откатываясь и конденсируясь в не воспринимаемую давящую тупую боль, успел передать: «быстрее».

Я рванул в кресло, как жертва, спасающаяся от хищника. Гнев исчез, и я опять стал напуганным куском мяса, запомнившим только одно – спасение в кресле.

Тело, не чувствую ничего, упало в кресло, голова легла в путаницу проводов. Ящер в черном пригнул к гигантскому, во всю стену, пульту и нажал кнопку.

Все замерло.

Потом мне стало хорошо, спокойно и чуть-чуть жутковато, как на большом спуске с американских горок.

Картинки, безжизненные, без мыслей, без эмоций, боли, замелькали передо мной, раскручиваясь обратно. Быстрее, быстрее, быстрее. Наконец они замелькали так быстро, что я перестал воспринимать их как трехмерное кино на обратной прокрутке, выхватывая только отдельные кадры.

Армия, 23 года.

ВУЗ, 20

Секция, 14

Детсад, 5

Кроватка, полгода

Три месяца до рожденья, под потолком комнаты, где мать.

Зачатие, под потолком.

Ночное небо, корабль

Автомашина, навстречу грузовик, секунда до смерти, 53 года.

Штаб квартира ФБР, кабинет Гувера, 46 лет.

Рейхстаг, 44 года

Гитлер, квартира, 33 года.

Техас, кабинет моего дома, 23 года.

Техас, тренер, 15 лет.

Техас, рожденье

Орбита земли, за час до рождения, я падаю на планету.

Картинки резко замедлили бег и я увидел, как мои зеленые четырехпалые пальцы набили что-то на пульте, а голова легла в переплетение проводов, и в этот момент вернулись все ощущения. Только один момент космической злобы на все, что посмело остаться в живых, холодной, расчетливой, безжалостной. Потом ощущение, как большой кусок памяти исчезает, сменяясь чужой, которая теперь моя. Насовсем.

И торжество, торжество замаскированного, который теперь может быть среди глупых, теплых, мягких, добрых, не узнанный и не обнаруженный.

Я с ревом выпрыгнул из кресла и не получив опоры хвоста, упал.

Вскочив и посмотрев на свое тело, я вспомнил, кто я и где я.

Злоба, спрятанная, и проявившаяся, осталась, и я понимал. Я понимал, что она, злоба, потом опять спрячется, и я буду вспоминать все как страшный сон, но сейчас, среди своих, я мог не прятаться и наслаждался этим.

– Я – майор внешней разведки Денджуан Накансток. – прорычал я в лейтенанта внешней разведки, все еще стоящего у пульта. – После устраняющей имплантации внедрился на Хару с диверсионной миссией. Выполнение отчету не подлежит. Возврат не предусмотрен. После выполнения миссии реинкарнировался в текущее тело, в котором внедрился во внешние службы Хомо.

– Что предполагаете, ветеран? – уважительно спросил лейтенант.

Я, старый я, незлобный, мягкий, измочаленный непонятной до этого жизнью, хотел вернуться обратно. Хотел к Тэсс. Дернув на место начавшую таять злобу, бывшую всего лишь тенью злобы майора Денджукан, но от которой техник и двое рядовых синели от страха, я тихонько прорычал:

– Догнать тот корабль, с которого меня выкинули, вернуться.

– Хорошо. – лейтенант посмотрел на рядовых. Они сорвались и исчезли в двери. – Ветеран, позвольте предложить защитную метку.

Метка – хорошо. Метка покажет своим, что я – свой, и чужим, что я под защитой своих.

Я молча положи тело, такое слабое, нежное, хрупкое, на реанимационную платформу, и закрыл глаза.

Правое плече ожгло болью, которая сразу же стала затихать. Что-то захлопнулось на правом запястье.

Я открыл глаза и посмотрел на руку. На ней на массивном браслете зеленоватого металла светился гигантский циферблат с тремя рядами цифр.

Старый я удивился, а новый вспомнил, что арабские заброшены на землю нами и что стандартные маяки-детекторы метаба маскируются под часы.

– Хорошо. – прорычал я, вставая с кровати и разглядывая правое плече, на котором багровеющим шрамом отпечатался маленький значок «ветеран».

– Господин, вы закончили? – подобострастно спросил голос из динамика под потолком.

– Да. – недовольно рубанул лейтенант.

– Вокруг судна уже десять минут летает челнок Хомо с того корабля, откуда выкинули тело ветерана. Пытается связаться. Что?

– Пусть залетает в шлюз. – повелительно рявкнул я. Техник посинел от страха и отпрыгнул от платформы.

Злоба, предчувствуя, что ей скоро прятаться, вылезла и давила, давила, давила на всех и все вокруг, подчиняя все и вся, которое знало, что оно подчиниться или немедленно будет уничтожено.

– Да, ветеран. – испуганно сказал динамик и выключился. Легкое, мимолетное чувство удовлетворения. Я, удивляясь собственной мягкости, решил пощадить этого старого труса-техника и повернулся к лейтенанту.

– Отведи меня в шлюз. – приказал я ему.

– Хорошо, ветеран. – спокойно согласился он и пошел двери.

Идя за ним по темному коридору, я чувствовал, как моя злоба выдавливает его и он, несмотря на специальную обработку, начинает бояться. Боятся, потому что я сзади, потому что он меня не знает, потому что я говорю без акцента, хотя голосовые связки Хомо для этого не предназначены. Бояться по другим «потому что», которых становилось все больше и больше. Он находил оправдания своему страху, но он уже боялся, и оправдания только уменьшали его власть над страхом, опуская его до уровня стен, пола, потолка, начинавших дрожать при приближении меня – кома злобы на все движущееся, на все, что не замерло, не затаилось, не застыло, ожидая моего повеления исчезнуть или существовать.

– Ветеран, возможно, вы забыли. – начал лейтенант, останавливаясь перед гигантской плитой с маленьким окошечком. Повернувшись ко мне, но глядя в пол, он продолжил: – Я чувствую в вас модуль «Память Творца». Я вынужден доложить об этом.

– Хорошо. – прошипел я. он вздрогнул.

– Доложи, что я – на своем пути и не хочу, чтобы меня трогали и напоминали. Вы знаете, что будет, если нет.

– Да, ветеран. – страх, пробив обработку, окрасил его кожу в лиловый. Захрипев, он отступил на шаг и нетвердой рукой ткнул в кнопку. Плита отъехала в сторону, открыв вид на ангар, где меж двух рядов ощетинившихся пушками штурмовиков лежал маленький диск с распахнутым люком. Возле люка стояла фигурка в скафандре с излучателем на поясе.

Маленькое, теплое, мягкое, слабое, глупое. Нежное. Джейн.

Злоба стала спадать, прячась, возвращаясь в свое логово в горах и пропастях моей памяти, где она пряталась всю жизнь и будет прятаться дальше, пока не потребуется.

– Мне нужен мой человек. – металлический голос от скафандра прокатился по безжизненному ангару и исчез в стенах. Я стоя в темноте, невидимый, посмотрел на Джейн, почувствовал ее страх, напряжение, закушенные губы, побелевшее лицо, сузившиеся зрачки, трясущиеся руки, ожидания смерти с надеждой на неприкосновенность Хомо. Злоба, напоследок высунувшись из норки, засмеялась жутким смехом.

Повернувшись к лейтенанту, прислонившемуся к стене, и безуспешно пытавшемуся согнать синеву, я отсалютовал ему, и приняв ответный салют, оборвал смех и вышел в ангар, на ходу забывая, где в моей памяти злоба.

Злоба исчезла, но злобное веселье осталось.

Я небрежной походкой брел среди чужих штурмовиков, и босые подошвы звонко шлепали по пластику пола, страшновато заполняя пустоту и тишину ангара.

Спрятав глаза в пол, я придумывал шутку, которой отвечу на вопрос Джейн.

– Харш! – лязгнул динамик скафандра. Я продолжал идти. Воспоминания о только что пережитом удалялись, стали далеким облачком, висящим где-то над логовом. Я стал собой. Старым собой, ставшим более спокойным, жестоким, хладнокровным, но – собой. Харшем.

– Харш! Стой!

Я продолжал идти.

– Харш или кто ты там есть! Стой или стреляю!

– Я так и думал, что ты прилетела меня добить. – прогремел я на языке, который я теперь знал и который был слабой-слабой тенью злобы. Достаточной, чтобы напугать.