– Что «что»? – пролепетал я, отступая на шаг.

– Что значит «рыбак рыбака…»? – угрожающе процедила она, наступая.

– Ну… это… пословица.

– Я знаю! – рявкнула она. Я отпрыгнул в камаэ. Она, еле видимо в сумерках коридора, взъерошила волосы. Потом тоном уставшего вести допрос следователя спросила:

– Ты – девственник?

– Да. – выдавил я как мог спокойнее. – А что?

– Ох! Ненормальный! – по-бабьи всплеснула она руками. – Нет, ты точно девственник?!

– Ну если это так важно. – можешь исправить это прямо сейчас. Тогда будешь знать наверняка, что нет. – буркнул я, начиная нервничать. Где-то в глубине души я всегда знал, что какое-то значение ЭТО имеет. И предвкушение того, что сейчас я узнаю, какое, заставило ноги трястись и подкашиваться.

– За мной, бегом марш! – рявкнула Джейн, срываясь в легкую рысь в противоположную сторону.

Я рванул за ней, но догнал только в камере, где впервые проснулся. Не спев углубиться в воспоминания, я обнаружил, что Джейн уронила меня в какое-то кресло и что-то высматривает на мониторе припаянного к креслу компьютера

– Структор, сэр. – осторожно спросил я, ощущая, как что-то нежно трогает мой головной мозг. Кроме Джейн, отвлечься от массажа мозга было не на что – вся остальная комната было затемнена.

– Да. – сказала она сама себе и сдернув с трусиков маленькую коробочку, взволнованно в нее затараторила. Из рации хлынул, заткнув ее, густой спокойный бас. Выслушав его, она медленно вернула коробочку на пояс и посмотрела на меня, как стая волков на последнего кролика на планете.

– Что… такое? – нервно прохрипел я, еле удерживая желудок, нацелившийся выпрыгнуть и убежать куда-нибудь в более безопасное место, например, в кастрюлю.

– Ничего. Просто ты должен был умереть два раза – при телепортации, при неправильной конфигурации собирающих сознание модулей и от входа в виртуалку от передоза… Ладно, пошли… Но Творец тебя невзлюби! Как можно прожить треть жизни и остаться девственником?

– Наверно, предчувствовал, что это не треть, а всего десятая! – буркнул я.

Джейн наградила меня испуганным взглядом и разблокировала тяжелую дверь. Заведя меня в темноту за дверью, она уронила: «подожди здесь», и закрыла дверь, оставив меня нос к носу с моей ненаглядной темнотой, скрашиваемой лишь переливами разноцветных искр, мелькавших у меня перед глазами каждый раз, когда я закрывал глаза или смотрел в темноту.

Пяток секунд ничего не происходило, а потом дальняя стенка исчезла, на мгновение открыв моим глазам картинку звездного неба. Мощный рывок вылетающего в вакуум воздуха дернул меня – тело, мысль «решили, что спокойней будет убить», предсмертный ужас и вопль «бля!». Вакуум вырвал воздух из моих легких, отобрав крик. Потом он отобрал тепло мгновенным ударом боли вышвырнувшим меня из куска льда, которым стало мое тело.

Мы плыли в вакууме – мое тело и я, висящий в паре метров от него. Внимание, зафиксированное на диске с открытой дыркой, там и оставалось. Мне было все равно. Ничего не было. Мне было чуть грустно, но плакать мне все равно было уже нечем, и мне было все равно.

Диск постепенно удалялся, но мне было все равно. Он отдалился, став маленьким и неинтересным, но мне было все равно. Меня не было, а было опять только место, которое смотрит. Но теперь оно не могло ничего. Совсем ничего. Даже умереть. Даже напугаться. И тем более отомстить.

Хлынул гнев. Гнев, спокойный, расчетливый, садистский, вырос, захлестнул меня и я стал гневом, желающим только одного – вернуться на корабль и отомстить.

Я ненавидел этот сверкающий корабль. Я ненавидел маленькое пятнышко, отделившееся от него и полетевшее к моему телу, удалившемуся от меня, зависшему на месте, как только я почувствовал гнев. Потом я понял, что это летят меня спасать и гнев ударил, ослепив и уткнув в давящую слепящую белизну.

Белизна давила, давила, зажимая со всех сторон, размазывая меня, вдавливаясь в меня. А потом она исчезла, сменившись на что-то серое с тремя пятнами. И на боль. Боль, сжигавшую каждую клеточку тела.

Что– то упало мне на лицо и я, набирая воздуха для крика боли, вдохнул что-то, что растеклось по телу, убирая боль.

В глазах прояснилось. Но лучше бы видимость оставалась столь же хреновой, лишая меня сомнительного удовольствия созерцать три зеленых морды, склонившиеся надо мной.

Вытянутые челюсти, нацеленные на меня черные провалы ноздрей, маленькие желтые глазки, в которых завис, навечно, до конца сотворенного, тот самый гнев, который я чувствовал совсем недавно. Гнев загнанного в угол зверя, который очень хотел удержаться от убийства и умереть своей смертью. И за шкурой которого пришел мягкий, теплый, слабый, глупый, который хочет украсить шкурой свою теплую норку, который дрожал от страха, когда зверь хотел крови и шел искать ее. Украсить, чтобы хвастаться перед теплыми, мягкими и глупыми какой он холодный, жесткий, безжалостный, умный. Какой он, этот теплый, мягкий, слабый, глупый, какой он зверь.

В их глазах жил гнев загнанного зверя.

Я смотрел в три пары глаз, в которых был гнев, и животный ужас тепленького, мякенького, слабенького, глупенького человечка, столкнувшегося со зверем, пробудился во мне, разросся во мне, захватил ноги, живот, дошел до легких и готов был выплеснуться криком животного ужаса который, я знал, смениться бульканьем перегрызенного горла. Я знал, что я – блюдо на столе и они, эти трое, в которых живет гнев зверя, хотят меня съесть.

Гнев выскочил из памяти, прокатился по телу, выметая страх, натянул мышцы, подбросил тело в прыжок.

Упав на пол и согнувшись, я вытянул скрюченные руки к троим, стоявшим вокруг висящей в воздухе серой платформы, и внезапно понял, что различаю их, и что они, эти зеленые ящеры с подвижными четырехпальцевыми пястями, длинными мощными ногами и хвостом, одетые в серый пластик, где-то встречались мне раньше.

Гнев, заполнявший все, мешал думать и я просто знал, что серая платформа – реанимационная панель, что ящик и кресло у стены – блок мыслеимплантации, что двое молодых – рядовые, а уродливый старик – техник второго класса. И еще я знал, что старше их. Неизмеримо.

Гнев, нараставший, сметающий сознание, вплеснулся в хриплом утробном реве:

– Хлан джан кандзукан тестерс!!!! [57]

Трое улыбнулись, подобострастно, испуганно.

Кусок стены за их спинами отъехал в сторону и в медотсек быстрым шагом влетел ящер в черном с белым глазом под тремя веками, нарисованным на левой стороне груди.

Он был свой. Но младше. Гнев остановился и стал перетекать в спокойную злобу.

– Чвахан эхок стол?!– рявкнул я на ящера в черном и какой-то старый я, мягкий, слабый, глупый, которому дали немножко побыть, подумал, что это за чушь я несу.

– Члукан, черукси. – поревел ящер в черном.

Откуда-то из злобы и гнева, медленно откатывающихся, уступая место старому мне, пришло понимание, что он, в черном, выразил почтительное желание разобраться и наказать виновных. Понимание, и уверенность в том, что я его понимаю, а не придумываю, ускользали вместе с гневом и злобой, уступая место страху и тупому животному непониманию жертвы. Я разозлился на себя и заревел, разрывая голосовые связки, не предназначенные для этого языка:

– Чваг!!!!

Ящер в черном замер, потом повернулся к мне и тихо, осторожно прорычал:

– Чван захазухан эст.

Тонкая оболочка злобы, чудом удерживаемая на перепуганном и глупом мне, донесла понимание того, что он не понимает, но хочет помочь.

Я утробно зарычал, с наслаждением заставляя тело затрястись от гнева, нарастающего и вернувшего понимание, и тихо, потрясаясь вложенной в рык злобе, выдал: