Николай Аверкин проснулся поздно и сразу вспомнил, что в квартире он один. Накануне он отослал жену и дочку в Калугу, чтобы те погостили у тещи, пока эта неприятная история с шантажом не закончится. Не то чтобы семье Аверкина что-то угрожало, но он считал, и в этом с ним согласились Мещеряков и Забродов, что так будет спокойнее. Мужчина должен выходить навстречу неприятностям один, не подвергая своих близких риску и по возможности не причиняя им лишнего беспокойства. Вероятность того, что шантажист попробует давить на Аверкина, взяв в заложники кого-то из его родных, была ничтожно мала, но пока она существовала, Аверкин не хотел рисковать.

На улице собирался предсказанный синоптиками ливень. Аверкин еще немного полежал в кровати, избегая смотреть на часы. Перспектива вставать, варить себе утренний кофе и пить его в полном одиночестве ничуть его не прельщала, но он чувствовал, что если не встанет сию же минуту, то потом будет весь остаток дня зол на себя за бесцельно потраченное время.

Он выбрался из-под простыни, которой укрывался, и посмотрел на часы. Было начало девятого — время для него непривычно позднее, но в целом не такое уж полуденное, как он нафантазировал себе, лежа в кровати. Аверкин распахнул дверь в лоджию и вяло помахал руками, изображая утреннюю зарядку. Он занимался своей физической подготовкой довольно нерегулярно, от случая к случаю, когда в этом возникала необходимость. Сейчас такая необходимость имела место — последнее взвешивание показало, что он набрал два с половиной килограмма лишнего веса, — но настроения изнурять себя пробежками и тасканием гирь у Аверкина не было. Все, что он делал в последние дни, казалось ему абсолютно бесцельным, пока по московским улицам ходил мерзавец, бесцеремонно влезший в его жизнь своими грязными пальцами. Аверкину хотелось найти этого негодяя и свернуть ему шею, то есть сделать то, чего делать не следовало ни в коем случае.

Его тянуло побродить по улицам, зайти в какое-нибудь уютное кафе и, может быть, даже принять с утра пораньше сто граммов, чего он не делал уже много лет, хорошо усвоив народную мудрость, гласившую: «Утром выпил — день свободен». В обычной жизни Аверкин не мог позволить себе такой роскоши, как свободный абсолютно от всех забот, проведенный в состоянии легкого опьянения день. Но теперь он был в отпуске, впервые за долгие годы один, без семьи, и мог, в принципе, чудить, как ему вздумается. Чудить, однако, тоже было нельзя, поскольку он был прикован к телефону необходимостью дожидаться звонка шантажиста. Срок, назначенный этим подонком, истек еще вчера, но звонка все не было, и понемногу Аверкин начал склоняться к мысли, что сделался жертвой чьего-то розыгрыша.

Осененный этой идеей, Аверкин прошел к холодильнику и вынул из морозилки непрозрачную, всю в инее бутылку «посольской». Нарезая колбасу толстыми ломтями (за эту привычку его постоянно ругала жена, но так ему казалось вкуснее), он всесторонне обдумал свою догадку. Она казалась вполне логичной, тем более, что и шутник был тут как тут, прямо под боком — корчил из себя Ната Пинкертона и покатывался со смеху, стоило повернуться к нему спиной. Единственное, что вызывало у Аверкина некоторые сомнения — это очевидная неуместность затянувшейся шутки. Если это был розыгрыш, то чересчур жестокий, совсем не в духе Забродова.

Аверкин перелил водку в хрустальный графин — гулять так гулять! — и взял рюмку из подаренного им с женой еще на свадьбу набора. Рюмок осталось всего две, и Аверкины хранили их как зеницу ока, выставляя на стол только в дни семейных торжеств. Николай испытал мимолетный укол вины перед сосланной в Калугу супругой, словно, пользуясь этой рюмкой в одиночку и без видимого повода, если не считать поводом дурное настроение и желание выпить, совершал некий символический акт супружеской измены. «Во, наворотил, — с удивлением подумал он, поймав себя на этой мысли. — Измена! Это ж надо было до такого додуматься! Старею, наверное, маразм подкрадывается… И не ко мне одному, между прочим. Забродов ведь тоже не молодеет. Скучно, небось, на пенсионерских хлебах, одиноко, вот и дичает человек помаленьку, розыгрыши дурацкие сочиняет…»

После первой рюмки мысль о том, что всю эту катавасию затеял ополоумевший от безделья Забродов, уже не казалась такой дикой. «Завидует, — начиная хмелеть, подумал Аверкин. — У самого жизнь не задалась, сидит один, как перст, со своими пыльными книгами, и злится, небось: как это про меня, такого героя, все забыли? А вот я вам напомню! Я вас, сук-киных котов, научу Родину любить! Кто из наших бывших хорошие бабки получает? Аверкин? Подать сюда Аверкина! Мы его сначала пугнем хорошенько, потом сделаем вид, что раскрыли преступление века, а уж потом, может быть, вместе с ним посмеемся над тем, какая у него была глупая физиономия, когда он на вокзале своему семейству ручкой махал: езжайте, мол, обо мне не волнуйтесь, я, дескать, мужчина, сам со всем справлюсь…»

Он смутно ощущал, что заезжает куда-то не туда и приписывает Забродову качества, свойственные скорее некоторым из его нынешних коллег-бизнесменов, чем бывшему инструктору спецназа, но остановиться уже не мог: накопившееся раздражение требовало выхода, а водка ослабила тормоза.

Майор Аверкин, как и Забродов, ушел из спецназа во время первой чеченской кампании, но причины его ухода были несколько иными, чем у инструктора учебного центра: в первом же бою Аверкин струсил и понял, что в спецназе ему делать нечего. Он прошел множество горячих точек и никогда без нужды не кланялся пулям, так что никак не мог взять в толк, откуда вдруг появилось ощущение ватной слабости в ногах, возникавшее, как только он слышал выстрелы. Но парализующий страх смерти прочно поселился в его душе, и майор Аверкин знал, что это навсегда. Ему доводилось слышать о подобных случаях, и всегда конец у таких историй был печальным: либо глупая смерть от случайной пули, свистнувшей в спину, когда охваченный скотской паникой человек пытался бежать с поля боя, либо позорное увольнение после того, как такой побег удавался.

Он не привык кривить душой перед товарищами и в рапорте об увольнении честно написал: «по причине личной трусости». После этого майор Аверкин имел короткий разговор с командиром и получил расчет. Его не осуждали напротив, ему сочувствовали, как тяжелобольному, словно его недостаток был следствием ранения или контузии. В каком-то смысле так оно и было, но легче Аверкину от этого почему-то не становилось.

Перечисленные шантажистом (или шутником) географические пункты, в которых майор Аверкин когда-то побывал с полной солдатской выкладкой, разбередили старую рану. Аверкин и не подозревал, что эта рана все еще болит, но теперь оказалось, что время — не такой хороший доктор, как о нем говорили.

Аверкин пил и закусывал, почти не замечая вкуса и не ведя счет опрокинутым рюмкам. Когда стоявший на полочке в прихожей телефон издал мелодичную трель, он был уже изрядно навеселе. Сначала бывший майор хотел не брать трубку вовсе, но потом ему стало интересно: что еще придумал этот старый дурак Забродов? В том, что его разыграли, Аверкин уже не сомневался, и горел желанием высказать бывшему сослуживцу все, что о нем думает.

Он встал, опрокинув табурет, и, по-прежнему сжимая в руке пустую рюмку, нетвердыми Шагами вышел в прихожую. Было начало одиннадцатого утра, но Аверкин чувствовал, что день, как и предупреждала народная мудрость, пропал целиком, с начала и до самого конца.

— Н-ну? — воинственно сказал он в трубку. Потом он заметил, что держит трубку вверх ногами, перевернул ее и повторил:

— Н-ну?

— Не нукай, — сказала трубка, — не запряг. Ты деньги собрал, нукало?

— Слушай, Забродов, — сказал Аверкин, внимательно следя за своим слегка заплетающимся языком. — Тебе не кажется, что комедию пора кончать? Шутка несколько затянулась, знаешь ли. Никому уже не смешно, а ты все кривляешься. Не стыдно, в твоем-то возрасте? И потом, скажу тебе честно: это была не самая удачная идея. Интересно, ты один это затеял или вдвоем с Мещеряковым? На него, вообще-то, непохоже. Заканчивай, капитан, не то с тобой половина твоих знакомых здороваться перестанет. Лучшая половина, учти.