К сожалению, правый карман бритоголового, в котором тот так многозначительно держал руку, оказался пуст.

Баландин, который почти не сомневался в том, что так оно и есть, все-таки был разочарован: пистолет ему был нужнее денег.

— Фуфлыжник, — на прощание сказал Баландин трупу и бесшумно растворился в темноте.

Первый день, проведенный Игорем Баландиным в родном городе после долгой разлуки, закончился.

— Я вот думаю, — глубокомысленно изрек Илларион Забродов и интригующе замолчал, взвешивая на ладони метательный нож с широким обоюдоострым лезвием.

Полковник Мещеряков, который со всеми удобствами расположился в любимом кресле хозяина и неторопливо потягивал хороший коньяк, закусывая его дымом дорогой сигареты, покосился на своего бывшего подчиненного и лучшего друга сквозь дымовую завесу и промолчал. «Фиг тебе, — злорадно подумал он. — Тот, кто сказал „а“, непременно скажет и „бэ“. А я тебя за язык тянуть не собираюсь. Ломаешься, как девка на выданье, совсем обалдел от безделья».

Пауза затянулась. Бывший инструктор спецназа в последний раз взвесил нож на ладони, задумчиво повертел его в пальцах, недовольно поморщился, положил его на стол, взял другой, пожал плечами, снова взял со стола предыдущий нож и почти не глядя метнул его в укрепленный на противоположной стене липовый спил. Нож с глухим стуком вонзился в самый центр мишени.

— Ты почему не бреешься? — нарушил молчание Мещеряков.

— Я думаю, — лаконично отозвался Забродов. Брошенный им нож вошел в мишень так близко от первого, что металл издал протестующий скрежет.

— И о чем же ты думаешь, если не секрет? — спросил Мещеряков, забыв о данном себе минуту назад обещании.

Он смотрел на нож, который с глухим прерывистым гудением вибрировал в центре липового спила, и не заметил промелькнувшей на заросшем недельной щетиной лице Забродова ехидной улыбки.

— Думаю, не отпустить ли мне бороду, — сказал Илларион, примериваясь перед очередным броском.

— Фу, гадость какая! — скривился Мещеряков.

— Не спорю, — покладисто согласился Забродов. — О вкусах, друг мой Андрюша, вообще спорить не принято. Допускаю, что ты в силу неизвестных мне причин можешь не любить мою потенциальную бороду. Впрочем, кто знает: возможно, тебе понравится…

— Тьфу, — отреагировал полковник. — Может, мне уйти?

— Зачем это? — живо поинтересовался Забродов.

— Ну, мне всегда казалось, что, если у человека понос, он нуждается в уединении. Пусть даже понос словесный.

— Грубо, — печально сказал Забродов — Грубо и в корне неверно. Что же мне теперь, задыхаться от…

— От собственной вони, — с готовностью подсказал Мещеряков.

— От недостатка общения, солдафон! И потом, ты ведь никуда не уйдешь. На столе еще полбутылки коньяку, куда же ты пойдешь-то?

— Дурень, — обиделся Мещеряков. — Подавись ты своим коньяком. Я, между прочим, задал тебе вопрос и до сих пор не получил ответа.

— Это про бороду, что ли?

— Нет, — в душе умиляясь собственному долготерпению, кротко произнес Мещеряков. — Не про бороду. Плевать я хотел на твою бороду, если хочешь знать.

— Хорош же я буду в заплеванной бороде, — огорченно сказал Забродов. Нет, борода отменяется. Ну тебя к дьяволу, верблюд, с тебя станется… — Он вдруг сделался серьезным. — А на твой вопрос, Андрей, я уже ответил.

— Что-то не припомню, — сердито проворчал полковник, наполняя свою рюмку.

— А это потому, что вопрос не стоил ответа. К чему впустую сотрясать воздух? Ты спросил, не может ли оказаться так, что террористов Масхадова и Хаттаба инструктирует кто-то из наших спецов. Но ведь ответ очевиден! Ты просто засиделся в кабинете, Андрей.

Смотайся на полигон, посмотри, как работают наши курсанты. Это тебе не водители-камикадзе, которые таранят кирпичные стены на грузовиках со взрывчаткой. Будь у этих сволочей хотя бы парочка настоящих спецов, мы давным-давно вылетели бы из Чечни вверх тормашками. Ну, если не из Чечни, то из Совета Европы наверняка, потому что тогда в Ичкерии пришлось бы воевать по-настоящему.

— А сейчас там, по-твоему, в игрушки играют? — язвительно осведомился Мещеряков.

Илларион в ответ только махнул рукой.

— Вот я и думаю, — повторил он, — не отпустить ли мне бороду? Хаттаб, в отличие от тебя, обожает небритых мужчин. Заодно и подзаработаю. Куплю себе, понимаешь, новый «лендровер», а то мой старикашка что-то барахлит в последнее время… Да! И галстук тебе подарю!

— Трепач, — буркнул Мещеряков и залпом осушил рюмку.

Он не подал вида, но мысль о том, что мог бы натворить, воюя на стороне Хаттаба, такой человек, как Забродов, заставила его содрогнуться. Пожалуй, заданный Иллариону вопрос и в самом деле был чересчур поспешным и недостаточно продуманным, решил полковник.

Впрочем, слова Иллариона навели его на мысль. Мещеряков задумчиво подвигал нижней челюстью, прикидывая, с какой стороны лучше всего начать атаку. Забродов, с откровенным любопытством наблюдавший за этой пантомимой, выставил перед собой кверху острием метательный нож и отрицательно помахал им из стороны в сторону, как указательным пальцем.

— Ни-ни, — проникновенно сказал он. — Ни боже мой. Даже и не думай, никуда я не поеду. Чего я там не видел, в твоей Чечне?

— При чем тут Чечня? — буркнул Мещеряков, очень не любивший убеждаться в том, что Забродов по-прежнему видит его насквозь. — Точнее, при чем тут ты? Я и не думал предлагать тебе ничего подобного.

— Правда? — обрадовался Илларион. — А мне показалось… Ну, извини. Не думал, и не надо. В самом деле, думающий полковник — это же нонсенс, небылица вроде розового слона.

Мещеряков привычно пропустил этот выпад мимо ушей и немедленно нанес ответный удар.

— И потом, староват ты уже для Чечни, — мстительно заключил он.

— Золотые твои слова, — невозмутимо согласился Забродов. — Стар, стар… Очень стар…

— Супер стар, — закончил за него Мещеряков, и оба рассмеялись. — А все-таки, — продолжал гнуть свое полковник, — если мы с тобой думали не об одном и том же… почему ты, в таком случае, небрит?

— Ты мне еще наряд вне очереди впаяй, — проворчал Илларион, — или пять суток губы. Не успел я побриться, ясно? Неделю на озере сидел, а бритву, черт бы ее побрал, дома оставил. Вернулся домой, дай, думаю, побреюсь… А тут ты со своей чепухой.

— Ничего себе — чепуха! — обиделся Мещеряков. — Ну ты даешь, пенсионер. Там люди гибнут, а он тут ножичками балуется и говорит, что это чепуха.

— Там гибнут солдаты, — поправил его Илларион. — Гибнут не по моей вине, заметь, а в результате, скажем так, некомпетентности некоторых лиц.

— Вот ты бы это дело и изменил, — с преувеличенным энтузиазмом вставил Мещеряков, наперед зная, каким будет ответ.

— Нет, Андрей, — негромко сказал Забродов, опускаясь в кресло и наливая себе коньяка. — Нет, дружок. Этот номер у тебя не пройдет. Ты ведь знаешь, однажды я уже пытался, как ты выразился, «изменить». Второй попытки уже не будет. Помнишь, как в детском саду говорили? «Рыбка передом плывет, а назад не отдает».

— Ты что же, в детский сад ходил? — с притворным изумлением спросил Андрей.

— Представь себе. И в детский сад, и в среднюю школу, и на комсомольские собрания…

— Постой-постой… «Ты комсомолец? — Да! — Ужель не поумнеешь никогда?» — уныло процитировал Мещеряков.

— Вот именно, — сказал Илларион. — А в Чечне грамотных ребят хватает и без меня. И там, и здесь, в Москве, и вообще везде.

— А кто виноват? — агрессивно спросил Мещеряков, которому в последних словах Иллариона почудилась замаскированная обида. — Ты вроде пассажира, который повздорил с проводником, демонстративно сошел с поезда, а потом стоит на перроне и удивляется, почему поезд пошел дальше без него. И нечего хихикать! — прикрикнул он, потому что Забродов, вообразив себе описанный полковником персонаж, действительно зашелся своим характерным беззвучным хохотом. — Все принципиальность твоя дурацкая.