Время от времени я обвожу пальцем контур розетки по часовой стрелке. Эта содержательная процедура меня успокаивает. Я обвожу контур розетки против часовой стрелки. Уже минута, как в дверь стучат. Я отрываюсь от розетки и иду открывать. Hа пороге стоит Саша. Он быстро говорит что-то и я ничего не понимаю.

— Пошли, — повторяет Саша, — там плохо… там заболел…

Он тащит меня напрямик через бамбуковую рощу, через заросли банана в дом сторожихи, и я вижу саму напуганную сторожиху и тебя на какой-то страшной раскладушке, у тебя опять приступ, ты бело-зеленый, лежишь, сцепив зубы весь мокрый, но в сознании.

— Идти можешь? — я наклоняюсь и провожу рукой по твоему мокрому лбу, по холодной щеке, по шее, на которой неровно бьется пульс.

Ты киваешь. Я веду тебя медленно-медленно, мы часто отдыхаем, у тебя сердце колотится как у пойманного мышонка.

Дома я колю тебе баралгин, ты бормочешь:

— Спасибо, — и засыпаешь, уткнувшись лбом в мою любимую розетку и держа меня за руку.

"Пусть все горит, — говорю я себе и, кажется, вслух. — Никогда больше… Сам — никогда…"

В середине сентября неожиданно резко холодает. Ты в черной майке и вышедших из употребления джинсах, что едва скрывают чресла и уж никак не согревают, выволакиваешь из дома стремянку, которая служит для протирания многострадального плафона, и принимаешься собирать инжир. Собираешь ты его преимущественно в рот, а белый пакетик сиротливо шуршит на веточке рядом.

— Ты, саранча, — говорю я, — пузо заболит.

Ты с презрением смотришь на меня сверху вниз.

— Я буду варить варенье, — сообщаешь ты. — До сих пор ты бесхозяйственно относился к инжиру, а между прочим, он на рынке — самый дорогой фрукт.

— Слушай, дорогой фрукт, тебе просто нечего делать, — догадываюсь я. — Я подумаю над этим.

Хотя, чего тут думать. Ты вполне освоил Сад и окрестности. Ты научился отличать каперсы от маргариток и на том спасибо. Ты неоднократно облобызал свою монстеру от корней до макушки и, разве что не поливал ее красным вином. ты прочел всю мою библиотеку и радостно поделился со мной потрясающим соображением о том, что "Бенджи в "Шуме и ярости" — совсем как наш Саша. Ты продемонстрировал мне неожиданную здравость ума относительно перспектив человечества в целом и только о своем будущем отказывался говорить.

— Посмотрим, — произносил ты неопределенно, — будет как будет.

И тогда я придумал Проект. Я разработал его в деталях за три минуты и объявил тебе. Ты перестал пожирать инжир и уселся на стремянку верхом.

— Правда? — сказал ты счастливым голосом.

— Фирма веников не вяжет, — сообщил я тебе и пошел звонить в авиакассы.

— Я давно говорил, — заорал ты, собирая стремянку, — что время от времени надо менять ландшафт, вид на побережье, и что самое главное… — ты приволок стремянку в дом и с грохотом приставил ее к стене, — и что самое главное, — повторил ты, расширив глаза, — климат!

— Я понял, — сказал я, — кого ты мне напоминаешь. — Ты — кот Бегемот, который превратился, конечно, в юношу-пажа, но как-то не полностью, только внешне. Что же касается повадок, манер и способов выражения чувств…

И тут ты, как всегда не дал мне договорить, потому что мирно приполз сопеть как паровоз, дышать в шею и тереться носом о плечо.

Проект заключался в том, чтобы выбраться дня на три на Рижское взморье. У меня в этом году не было отпуска, а у тебя, как выясняется, ни разу в жизни не было Рижского взморья и вообще Прибалтики не было, как не было, впрочем, и Мехико-Сити, и Парижа, и Рио, и Саламанки, и островов Франца-Иосифа. И я начинаю понимать, что в общих чертах предстоит мне сделать в ближайшие два-три года. В отличие от тебя я люблю и умею строить планы и осуществлять Проекты, какими бы странными они не казались.

Мы прилетаем в Ригу днем, мы бросаем вещи у одного моего коллеги и я веду тебя смотреть город. Ты передвигаешься по рижским улочкам каким-то своим способом, у тебя трудноуловимый, но совершенно особенный пластический рисунок походки (совсем иначе ты ходишь по траве, по Саду, по гальке, по закоулкам нашего поселка). Ты осуществляешь пантомиму знакомства с вкусной, теплой, янтарно-соломенной, глиняно-кожевенной Ригой, арт-Ригой и Ригой, где курят на подоконнике лестничной клетки и крошат булку хромому голубю в виду строительных лесов.

В тупике играют на дудочке. Ты долго смотришь на чье-то окно, которое с моей точки зрения, мало чем отличается от остальных.

Ты идешь по краю тротуара и разглядываешь свое отражение в темном стекле. Откуда-то почти из детства, с шуршащей мамино-папиной пластинки всплывает: "чтоб не ходить, а совершать балет хожденья по оттаявшей аллее…" Ты покупаешь какие-то ромашки, таскаешь их с собой, потом вручаешь барменше, она хлопает глазами и дарит тебе плетеную солонку, ты гордо демонстрируешь ее мне как трофей.

Мы заходим в ювелирную лавку — просто так, поглазеть. Я вижу твой сосредоточенный профиль, твой блестящий коричневый левый глаз вдруг останавливается и смотрит в одну точку. Я смотрю туда же — на черном бархате серебряный перстень с большим молочным опалом. Это перстень для мужской руки, для твоей руки, и вообще говоря, по статусу быть ему фамильным перстнем. Я понятия не имею, что такое Эльфийский Берилл, но, думаю, что выглядеть он мог примерно так. Я дарю тебе его, и ты, замерев, смотришь на него, лежащего на твоей ладони. Ты надеваешь его на безымянный палец правой руки и сжимаешь руку в кулак. Если бы не эпоха унификации, я бы подарил тебе еще меч и доспехи, чтобы ты мог защищаться и был неуязвим.

— Ох, — тихо говоришь ты.

И я, холодея от непонятного, сжимающего горло чувства, целую тебя в висок. Старый продавец со слезящимися глазами сидит на высокой табуретке и смотрит на нас взглядом, который ничего не выражает.

Мы ужинаем в «Можеме», ты улыбаешься куда-то в пространство, сосредоточенно разглядываешь свой десерт, улыбаешься и молчишь.

— Hу что? — спрашиваю я.

— Левка, — говоришь ты, — а вот представляешь, люди жили здесь, жили. Создавали стиль. Это как… ну если ты начинаешь скульптуру, а закончат ее через четыре-пять поколений после тебя… Ты успеваешь сделать процентов двадцать, а те, следующие — как они догадываются, что следует делать дальше?

— Интересный культурологический вопрос, — соглашаюсь я.

Ты вздыхаешь.

— Это значит, — говоришь ты, — что тебе по этому поводу ровным счетом нечего сказать. Ты свихнулся на адвентивной флоре и считаешь ее, по-видимому, верхом совершенства. Hо все равно и несмотря ни на что ты, пожалуй, лучше всех.

Я чудом не проливаю шампанское на скатерть.

— Малыш, — говорю я ему, — если ты будешь больше молчать, я проживу дольше.

Ты хохочешь и затихаешь, зажмурившись и прижимая свой опал к подбородку.

Утром на электричке мы едем на взморье. Серый денек с редким солнцем из-за туч. Ты говоришь, что тебе это напоминает немецкую игрушечную железную дорогу с маленькими зелеными полустаночками и прочим антуражем. Действительно, похоже. Из многочисленных "зеленых полустаночков" мы выбираем какой-то один и через сосновую просеку идем к невидимому морю. Ты идешь впереди, босиком, закатав штаны до икр, зарываясь ногами в мягкие теплые иглы и закинув обе руки за голову. Тут почему-то теплее, чем у нас там, в Саду.

— Ты дышишь? — спрашиваешь ты, не оглядываясь.

— Hу, разумеется.

— Ты неправильно дышишь. Дыши правильно.

— Ладно, — обещаю я тебе, — буду правильно.

Мы лежим на песке.

— Совсем не наше море, — произносишь ты после получасового молчания. Hо — хорошее.

Я соглашаюсь.

— Хорошее.

У самой кромки воды мальчики в черных шароварах и с длинными шестами занимаются каким-то видом у-шу. Я смотрю на них сквозь сосновую ветку и вижу японскую гравюру — не хватает только написанных черной тушью в воздухе, немного расплывшихся иероглифов. Я показываю тебе гравюру. Ты смотришь, уткнув подбородок в сгиб локтя, потом складываешь из пальцев рамку и смотришь сквозь рамку.