Мэр. Воистину историческая минута! Вы можете также сообщить читателям вашей газеты, что социалистическая фракция муниципального совета вносит предложение о переименовании Сталинградской площади в площадь Джемса Лоу.

Все аплодируют.

Лоу. Дело не в площади. Дело в пуделе.

Гостиная в доме мэра. Окно-дверь. Жалюзи опущены. Комната загромождена мебелью, вазами, статуэтками. На стенах фотографии в рамках. Лоу пьет кофе, положив ноги на столик, и беседует с мэром.

Лоу. Какого века это кресло?

Мэр. Вы надо мной смеетесь, господин Лоу. Конечно, у нас во Франции много пережитков, но лично я новатор, между нами говоря, я обожаю все новое. Хоть я старый социалист, мне нравятся дерзания, взлет ввысь — небоскребы, генерал де Голль… А это кресло жена купила перед самой войной, оно почти модное.

Лоу (встает, берет статуэтку). Это случайно не древнегреческая?

Мэр. Что вы! Это из магазина «Дам дю миди» — я продал девяносто таких девчонок. Посмотрите — довольно пикантная. Здесь есть одна девчонка в таком стиле. (Шопотом.) Бубуль, настоящий чертенок…

Лоу. Глупо и безнравственно. Почему у вас нет старинных картин, например Рафаэля?..

Мэр. Я вас уверяю, господин Лоу, я стараюсь итти в ногу с веком. У меня на стенах фотографии великих современников.

Лоу (показывает на одну из фотографий). Племянник?

Мэр. Нет, семейные у меня в спальне. Здесь только столпы республики. (Снимает одну из фотографий, под ней видна другая.) Это Поль Рейно.

Лоу. Угу. А под ним у вас кто-то другой…

Мэр (снимает второй портрет, под ним третий). Так удобнее: все под рукой. Рейно уже висел. А до него висел Шотан, потом Лаваль, потом Петэн, теперь снова Рейно. Вон там Рамадье. а под Рамадье Деладье. Раньше был Деладье, а под ним Рамадье. Шотан, наверно, снова выскочит. А вот Лаваля, я думаю, можно выкинуть: раз его казнили, он уж не составит кабинет. Петэн — дело другое. Петэн еще может стать премьером. Не знаю, кого теперь повесить под зеркалом, — это, так сказать, центральное место: президента или генерала?

Лоу. Президента, но настоящего — Соединенных Штатов. Угу.

Мэр. Я хочу попросить ваш портрет, мы его повесим в мэрии. Сегодня вечером у нас торжество. Мы вручим вам грамоту: Джемс Лоу — почетный гражданин нашего города.

Лоу подымает жалюзи. Видна площадь, памятник — старинный геральдический лев, который поддерживает щит.

Лоу. Скажите лучше, зачем здесь этот пудель? Не понимаете? Ну, лев, если вы называете это львом…

Мэр. Мы хотели отдать его в музей, а вместо него поставить настоящий памятник. Один скульптор из Гренобля представил проект: республика, то есть молодая женщина с красивым бюстом, держит фонарь. Но у города нехватило средств.

Лоу. А что написано на гербе?

Мэр. «Нон лицет» — «Не подобает». Это я еще учил в школе… Когда враги осаждали наш город, начались голод, чума, они предложили капитулировать, а горожане собрались на этой площади и ответили: «Нон лицет» — «Не подобает».

Лоу. Глупо и безнравственно. Когда человек в пиковом положении, он не должен ломаться — «подобает» или «не подобает». А вы убеждены, по крайней мере, что этот пудель действительно пятнадцатого века? Может быть, он тоже из вашего магазина?

Мэр. Что вы, господин Лоу! Это достопримечательность города. К нам приезжал из Парижа специалист, он написал про этого льва в «Ревю де дёй монд». Если вы хотите, я вас познакомлю с нашим архивистом…

Лоу. У меня нет времени для таких дурацких разговоров. Если бы у меня был герб, как у этого пуделя, я написал бы на нем: «Тайм из монэй» — «Время — деньги». Я у вас уже три часа, и мы еще ни о чем не договорились…

Мэр. Но ведь мы обедали. Моя жена, моя дочка были так восхищены вашим обществом… Теперь мы можем поговорить. Франция когда-то послала Лафайета. У Вердена мы сражались за идеалы демократии. Да и недавно вокруг этого города отважные партизаны…

Лоу. Слушайте, за кого вы меня принимаете? Я не писатель. Меня не интересуют ни собачий хвост, ни Лафайет. Сто тонн пшеницы — это вас устроит? Двенадцать тонн сахара? Двести тысяч банок с тушонкой? Ну? Почему вы молчите?

Мэр. Я не знаю, что сказать… Я подавлен вашей щедростью. Я потрясен вашим благородством. Вы…

Лоу. Я не при чем. Благодарите граждан Джексона.

Мэр. Я думаю, что мы переименуем авеню Эмиля Золя в авеню Джексона. Это- лучшая улица города, на ней мой магазин «Дам дю миди», и она выходит прямо на площадь Джемса Лоу.

Лоу. Оставьте ваши улицы. Не так уж их много. А вам, наверно, придется еще много переименовывать. Вы думаете, что жителям Джексона интересно, как называется улица, на которой вы торгуете дамским бельем? Мы, американцы, не честолюбивы. Мы любим дарить анонимно. У нас даже была в Джексоне «неделя сюрпризов»: все подносили друг другу электрические бритвы, кофейники, галстуки, и нельзя было догадаться, от кого подарок. Угу.

Мэр. Может быть, послать муниципалитету Джексона красивую художественную чернильницу?

Лоу. Бросьте! Джексон — это не ваша дыра. Джексон действительно культурный город. У нас люди вообще не пишут, а чеки они подписывают вечной ручкой с твердыми чернилами. Угу.

Мэр. Мы можем подыскать серебряную вазу.

Лоу. При чем тут серебро? Америка — это не тетушка, и такое событие — не именины.

Мэр. Что-же нам подарить? Может быть, вы мне подскажете?

Лоу. Угу. Мы, американцы, помним, что наши предки когда-то прозябали в Европе. У каждого американца где-то глубоко в сердце скрыта нежность к паршивой европейской рухляди. Пошлите им этого льва. Вы сразу убьете двух зайцев: освободитесь от уродства и растрогаете граждан Джексона.

Мэр. Но я не знаю… Это ведь памятник старины…

Лоу. Что из того? Львы от возраста не дорожают, это не наполеоновский коньяк. В общем, мне наплевать на этого пуделя. Но теперь я вижу, что я напрасно с вами разговариваю. Вы старый социалист и мямля. Тот господин с ликерами производит куда более выгодное впечатление…

Мэр. Что вы, господин Лоу! Дело — только заместитель, он ничего не может решить. А я мэр, на мне лежит вся ответственность… Вы сказали — сто тонн пшеницы?

Лоу. Угу. Двенадцать сахара. Двести тысяч банок. Ни на одну больше, ни на одну меньше. Можете упаковать этого пуделя — я еду сегодня ночью, и я возьму его с собой. Я это сделаю только ради вас.

Мэр (жмет руку Лоу). Спасибо, дорогой друг! Вы не подозреваете, как трудно быть мэром! Да еще в такое страшное время… Все говорят, что сегодня начнется забастовка. Будто бы в городе Мари-Лу. Я сейчас попытаюсь успокоить людей. Сто тонн пшеницы — это веский довод. Беда, что они больше никому не верят. Мы стоим над бездной. Кружится голова…

Лоу. Угу. Это от шампанского. (Зевает.) Сколько до вашей проклятой церемонии?

Мэр. У вас еще три часа. Можете отдохнуть. (Опускает жалюзи.)

Лоу спит, положив ноги на стол. Мэр на цыпочках уходит. Входят жена мэра, почтенная дама в черном шелковом платье, и дочь мэра Марго, хорошенькая хохотушка. Увидев спящего Лоу, Марго прыскает, мать пытается ее унять.

Жена мэра (шопотом Марго). Тише, он, кажется, задремал. Все зависит от тебя: он может составить твое счастье. Он мне оказал, что он не женат. Холостой американец, ты понимаешь, что это значит? Нет, ты понимаешь, что значит Америка? Масло без карточек, огни Бродвея, манто из бобров, полудлинные платья… Сразу видно, что это человек с положением: посмотри, как он ставит ноги…