И, задыхаясь днем от пыли и жары, Алекса ночью плотнее кутался в овчину и жался к костру, который старался разложить в ложбине, чтобы не заметил пламя какой-нибудь лихой глаз.

Однажды, когда черная, гулкая тишина казалась ему арканом, затянувшим горло, он услышал крик. Что-то непонятное происходило на дороге, откуда он недавно сошел. Прихватив лук и стрелы, Алекса незаметно прокрался на шум и возню, которые не утихали, а, наоборот, усиливались. Крики, стоны, глухие удары… Постепенно, напрягая зрение, он разглядел — два человека били изо всех сил третьего, тот катался по земле, беспомощно вскидываясь и снова заваливаясь назад, потому что был, вероятно, связан. Еще одна неподвижная фигура стояла, понурившись, возле двух коней.

Алекса хотел бесшумно отойти, но тут снова послышался стон, — нет, это был уже хрип, предсмертный, отчаянный. И он не выдержал — быстро нащупал стрелу, сильно откинулся, выбирая устойчивое положение.

Стрела коротко запела, потом послышался вскрик. Один из нападавших взревел и, согнувшись, начал выдирать стрелу из груди, это ему не удалось, и он тяжело рухнул на дорогу. Второй нападавший испуганно отскочил, бросился к лошади.

Еще одна стрела с коротким присвистом вырвалась из лука. На этот раз Алекса промахнулся, всадник стремительно помчался прочь, и, внезапно ударившись о дорогу, с пронзительным криком потащился за ним, привязанный, видимо, толстой веревкой, еще один пленник. Так и исчезли они в ночи, неизвестный всадник и человек, которому не суждено дожить свой век спокойно и суждено ли вообще дожить до утра. Вторая лошадь испуганно кинулась по пустынной дороге и быстро исчезла в темноте.

Алекса прислушался, потом торопливо подошел к человеку, который лихорадочно рвал путы на ногах, пробуя освободиться. Второй, раненный стрелой, лежал неподвижно.

Так Алекса познакомился с молодым самаркандцем Нигматом, которого вместе с другими резчиками и каменщиками нанял для украшения джума-мечети один из ширванских ханов. Два года работал в Бакунэ резчик, а когда завершена была мечеть, выпросил двух резчиков родич хана, чтобы украсили они и мавзолей отца. Однако Нигмат сбежал — по договору он должен был вернуться полгода назад.

После первого побега его поймали и не сильно наказали. Но это был уже третий побег, и разъяренный хан отправил за ним стражу с наказом — убить непокорного!

— Жизнь мою хан хотел забрать себе и утолить ненависть, — однажды, уже много дней спустя, признался Нигмат. — А ты вернул ее мне, брат!

Круглолицый, черноволосый, подвижный, как солнечный зайчик на воде, Нигмат с первого же дня взял на себя приготовление еды и нехитрые хозяйские хлопоты. Они, плохо понимая друг друга, все же договорились до Хорезма идти вместе, так более надежно и спокойно.

В Бакунэ Алекса впервые увидел море. Серо-зеленые волны набегали и набегали на каменистый, скользкий от лохматых растений берег; продолжительный, нескончаемый ветер, солонивший губы, дул с необъятных пространств, и белые гребешки пены постоянно вздымались на изменчивой, слепящей от солнца воде.

Целых три недели выжидали они, пока какой-либо корабль пойдет на Красный берег — оттуда шла дорога на Хорезм и Бухару. Нигмат хотел отправиться вдоль моря на север, потому что, как обронил он, ни единой монеты не звенит у него в хурджине, да и хурджина тоже нет.

— Я не хочу висеть камнем на твоей шее, пусть поможет тебе Аллах, великий, милосердный! — сказал он, собираясь распрощаться.

Однако Алекса настоял, чтобы ехали они вместе. Коня пришлось продать, и денег на проезд хватало.

— Моя жизнь — твоя жизнь! — сказал растроганный Нигмат. — Может, приведется отблагодарить и тебя как положено!

Он не знал, а может, забыл, что слово владеет таинственной силой — бывает минута или мгновение, когда оно, брошенное в свет, как камешек, вызывает обвал — невидимый, неслышный, и продолжается он годы…

И было море, и были дни и недели отчаяния, когда, казалось, нет спасения, когда черные валы бросались на ладью и пробовали утопить ее в страшной бездне, над которой то летело, то затихало в безветренные дни слабое творение рук человеческих. И кончились припасы еды и питья, и не осталось у Алексы ни единой золотой дробинки, что дал ему Бибо. И когда, казалось, оставалось только лечь и умереть, увидели они долгожданный берег.

Однако и на этом путь не кончался. Наоборот: самое страшное лежало перед ними — пустыня.

Впервые Алекса видел пустыню. Она действительно ошеломляла не привыкшего к ней человека. Огромное пространство. Под ногами — серая, расколотая трещинами, белесая площадка, что блестит под солнцем, будто отполированная. И так — намного верст вперед.

— Это такыр, — показывая вокруг, объяснил Нигмат. — А это барханы. — Он еще раз показал на огромные и немного поменьше кучи песка, разбросанные аж до самого края пустыни, лежащей перед ними.

— Сохрани меня Перун, это — как блин. Что же тут — ни возвышенности, ни долины, только вот это под ногами? — показал вниз Алекса.

— Да, сколько будем идти — сплошь пустыня. И чем дальше, тем страшнее она. Хорошо, что начали мы свой путь теперь, ранней весной, когда нет страшной жары. Видишь, вон саксаулы — они нам дадут топливо для костра, и мы обогреемся. Человек живет и тут. Он, человек, повсюду живет, — философски заключил Нигмат.

За ними оставалось море — оно было неприветливым, на синих волнах пенились гребешки, белые и зеленоватые. Глухо шумело вокруг, терся песок о глиняную площадку, и Алекса понял, почему здешняя земля такая отполированная. Кое-где блестели круглые ямки — в них также стояла вода. Может, и она была такой же горькой и непригодной для питья, как и вода этого неприветливого моря, — Алексе всё время мерещилось, что вот сейчас оно нагонит их и с ревом обрушится, поглотит навеки. Однако они с Нигматом шли и шли по пустынной земле, по которой скользили ноги, а море оставалось в берегах, только шум его становился все тише, и уже не угроза слышалась в нем, а какая-то жалоба, будто у зверя, которого заключили в огромную клетку…

Все с большим интересом Алекса смотрел вокруг.

Необычайно прозрачным, как бы светоносным был воздух, и от этого все будто бы тихо светилось — и земля, и растения. Вот в сторонке показалось здание — четыре колонны одиноко окружали провалившийся купол. На стене ослепительно заблестели разноцветные плитки. Когда подошли ближе, Алекса увидел — это узоры. Витиеватые, они будто парили в воздухе. Было особенно печально, что эта красота живет только для ящериц и змей, которые, шурша, поползли прочь, когда они зашли в развалины, чтобы немного отдохнуть.

— Это мазар — кладбище, здесь когда-то был похоронен знатный человек, может, даже хан, — объяснил Нигмат. — Хан — это как ваш каган, ваш князь.

— А что с ним случилось? — поинтересовался Алекса, тяжело снимая полотняный мешок с сушеными фруктами и лепешками, которые они заработали, три дня замешивая глину и навоз для кирпичей в одном из глухих селений.

— Кто знает. Тут многое случалось, — задумчиво ответил Нигмат, собирая тонкие былинки для костра и огнивом высекая искру. — Вот попьем чаю, пойдем дальше.

Стена отбрасывала на песок косой треугольник тени, и они сели под ней. Высоко-высоко, в прозрачном небе, проплыли клином журавли.

— Первые птицы. Вскорости оживет пустыня, посмотришь тогда, как тут все расцветет, — сказал Нигмат, бережно бросая в черный, закопченный кумган щепотку черного чаю.

Алекса долго провожал взглядом журавлей. Так вот где кружат они, прежде чем прилететь на Двину, в их Полотчину. Вот что лежит под их крыльями — бесконечный блин пустыни, старые, заброшенные крепости и кладбища былых владык! Попив чаю, он не выдержал, пошел внутрь, за стены. Там кроме мавзолея высились остатки бывшего дворца — высокая когда-то башня, к ней примыкали длинные коридоры. Бойницы, ступени лестниц, арки — все сделано из сырцового кирпича, уже выщербленного временем. В нише у высокого разрушенного окна — фигурки из кирпича. Он подошел, потрогал — женщина кормит ребенка, лицо у нее едва намечено, но формы тела покатые, будто налитые силой. Дальше, во мраке галереи, видны разбитые сосуды.