В таких привозили вино в Полоцк чужеземные купцы. Были видны кости животных, кучи пепла. Он отправился дальше.

— Куда ты? Такие места любят злые духи — джинны! — закричал снизу Нигмат.

Алекса, разглядывая следы далекой, непривычной жизни, незаметно поднимался вверх. И теперь он стоял меж стен, у которых не было крыши, стен, от которых сохранились только развалины.

Среди черного запустения сияли неожиданно яркими, живыми красками росписи на стенах. Древние люди в необычных одеждах, плащах ехали на удивительных зверях, натягивали луки, танцевали. Лица мужчин и женщин, сильно потертые ветрами и солнцем, временами были удивительно выразительны, и Алекса жадно смотрел вокруг, будто хотел навеки сохранить в сознании увиденное. Только в церкви видел он раньше такие рисунки, но в церкви были иные святые, а людей с луками и стрелами, танцовщиц там не было никогда. В углу лежали кожаные свитки — это, видимо, были какие-то записи, однако они уже почти истлели. Что остановило тут жизнь — болезнь, война или гнев богов неожиданно обрушился на тех, кто некогда жил в этих стенах, ел, пил и смеялся?

Послышались шаги. Это, испуганно озираясь по сторонам, спешил наверх Нигмат. Он и вправду ждал, что увидит тут джинна, или одного из нечистиков-ифритов, или мертвого уже путника, потому что лицо его, когда он увидел Алексу, засветилось радостной улыбкой.

— Почему ты не откликаешься? — с упреком сказал он.

— Посмотри. — Алекса вместо ответа повел рукой вокруг.

— Вай-вай, какое это чудо! — восторженно поцокал языком Нигмат. — Я слышал, что в давнее время здесь, возле караванного пути, был город. Может, это он и есть?

Алекса увидел неподалеку вылепленную из какого-то белого, не известного ему материала голову танцора: узколицый, тонконосый человек с черной кудрявой бородой в шапочке. А над шапочкой — козлиные уши. Алексе только теперь стало жутко — как раз таким изображали полоцкие иконописцы черта, который приходит за душой человека, много нагрешившего.

— Пойдем отсюда. — Он потащил за собой Нигмата, и они быстро вышли из дворца.

На возвышении, возле их погасшего костра лежала змея, она лениво подняла голову и неохотно поползла в недалекую лазейку возле большого куска бирюзовой глазури, — видимо, ветром сюда занесло одну из плит дворца.

Они молча проводили ее взглядами и начали собираться. Собственно, сборы были недолгими — затолкали в мешок остатки лепешки, бережно завернули в несколько слоев плетенку с чаем, положили наверх кумган, — и снова в дорогу.

Ночью Алекса вскочил. Какой-то непонятный гул пронесся над пустыней, и он все усиливался, нес тревогу, вроде бы где-то рождался смерч. Вокруг безлюдно, только огромные звезды низко висели над землей, а теплый песок под ними мягко светился в своем сонном, недвижимом царствии.

— Это бархан поет, — сонно сказал Нигмат.

— Что? — не понял Алекса.

— Песок поет. Ветер поднялся, а когда поднимается ветер, бархан — есть тут такой в Каракумах — начинает петь. Я слышал его раньше. Спи.

Нигмат повернулся на другой бок и сразу заснул. Правда, легли они не так давно, сильно устали.

Ночью идти было легче, воздух не стал прохладнее, нет, он только утратил свою невыносимую жгучую жару, и караванный путь твердо ложился под ноги. Они свернули, когда услышали колокольчики, — это значит впереди шел караван. Они боялись караванов, хотя идти вместе было бы легче. Однако человека здесь следовало бояться больше, нежели смертельной жары или неслышимой в песке змеи, что скользит стремительно и напоена ядом смертельной силы, более страшным, чем у гадюк в полоцких лесах, — Алекса теперь знал это хорошо.

Они шли не так долго, но вокруг все изменилось до неузнаваемости. В пустыню пришла весна, зацвело все, в чем хотя бы немного теплилась жизнь: цвели колючки, корявые саксаулы — деревца, искривленные постоянной непогодой, цвели акации возле юрт кочевников, куда они сворачивали с дороги.

Нигмат учил Алексу языку фарси — удивительно легко давались полочанину слова чужого языка, и он учил их яростно, будто это обещало какое-то спасение в будущем. А Нигмат был рад этому и много говорил о родных местах, о славных городах Бухаре и Самарканде. Рассказывал про обычаи народов, населявших древний Согд и Бактрию, про то, что персы в его родных местах когда-то поклонялись Огню и богом их был Зардуштр. Однако вот уже несколько поколений как захватили земли персов кочевники — бедуины, и они принесли лучшего бога — Аллаха и его наместника на земле — Магомета.

Сам Нигмат, как праведный мусульманин, старательно исполнял обряды. Несмотря на далекий путь, нес он в мешке маленький, только поставить колени, коврик, сплетенный из тростника, и старательно молился по нескольку раз в день. Так же тщательно совершал он обряд омывания, стараясь отойти в это время от Алексы и побыть одному. Однажды это чуть не привело к большой беде. Едва отошел Нигмат за невысокий бархан, держа в руке малюсенький кумганчик, как подул — сначала не очень сильно, но с каждым мгновением все сильнее — сухой, скрипучий ветер. Прямо на глазах у Алексы все вокруг заволокло клубами пыли, песка, покрылось мглой, поплыло… Он бросился на землю, сдернул с себя овчину, чтобы как-то спрятать глаза от жгучей, резкой, как битое стекло, песчаной смеси, накрыл голову, упав на колени. Стоило ему хоть на мгновение высунуть голову, как нос и рот забивало сухой, колючей пылью, и он сжимался, стараясь закрыться от этого неожиданного смертельного ветра. По телу его, сдирая до крови, нёсся песок, но голова была закрытой, страдание, которое нес ветер, было нестерпимым — рот и глаза были забиты пылью. Время не двигалось, нет, оно просто остановилось из-за этой песчаной бури, и казалось, все это будет длиться вечно, всегда. Всегда он будет лежать вот так, задыхаясь, всегда, до Страшного суда, будет вот так не хватать воздуха, и даже слеза не в состоянии пробиться сквозь этот страшный шквал… А может, это и есть Страшный суд, может, за все его прегрешения занесло его на край света и вот так беспощадно теперь молотит и уничтожает? Он вспомнил: говорил Нигмат, что в пустыне бывают смерчи и в каждом из них поселяется джинн. Может, правда эти джинны, эти нечистики обрушились на него, но он все еще живой, все еще колотится, бешено стучит сердце…

Наконец вокруг вроде начало утихать. Он сел, протирая кулаками глаза и пальцами доставая изо рта песок и пыль. Язык распух, трудно было сказать хотя бы слово, он начал озираться, но нигде не видел Нигмата, и страх овладел им, страх остаться одному в этой бескрайней пустыне, в песках, где блеклое небо во время таких песчаных бурь сливается с землей… И он попробовал закричать:

— Нигмат!

Крик был почти беззвучным, он затерялся тут же, возле Алексы. Немного прочистив горло, закричал вновь. На этот раз что-то испуганно метнулось прочь. Может быть, какая-то ящерица тоже пряталась во время бури рядом? Но никто не откликнулся. Тогда он вновь закричал — безнадежно и долго. И никто не отозвался в ответ…

Надвинулась ночь. Он недвижимо сидел, боясь отойти от дороги — как бы не потерять ее. Барханы повсюду одинаковы. Пойти вперед — значит заблудиться в них и никогда не возвратиться назад. К тому же он надеялся — Нигмату легче будет искать. Ему привычнее здешние места, он как-то различает эти барханы, такие одинаковые для Алексы, по звону колокольцев слышит, какой идет караван. Хороший помощник ему этот сероглазый парень, всегда веселый и услужливый!

Мгновенно опустилась на землю ночь, крупные звезды высыпали на небосклоне. Алекса неохотно разжег костер, сломав для этого узловатое, почти распластанное по земле деревце, что росло невдалеке. Кремень высекал искру за искрой, но костёр не хотел загораться, будто без Нигмата он потерял силу. Однако наконец огонек затеплился. Алекса вскипятил воду, чутко слушая ночь, и положил возле себя кинжал. Огонь был ныне врагом — виден издалека, и кто знает, кому он приглянется! Но огонь мог заметить и Нигмат, и ради него рисковал Алекса, потому что не хотел верить, что пустыня поглотила спутника, к которому он действительно привязался, как к родному.