Бежит Санька на заречную улицу. Закатное солнышко через плетни смотрит. Целый день немцы держали Саньку на привязи. Распахнул калитку, а на дворе у бабки Ганны дед Якуб — райисполкомовский сторож — седой бороденкой трясет, доски фугует.

Дрогнуло Санькино сердце, почуяв беду. Метнулся в избу, а навстречу бабка Ганна с причитаниями:

— Сиротинка моя! Покинула нас мамка… Ушла на вечный покой…

Лежит мать на лавке, вся в белом, в мертвых руках свечку держит. Соседская старуха над ней молитву читает, упрашивает бога принять мученицу в рай…

Выскочил Санька на двор, охнул с испуга: все стало черным вокруг — и оранжевый клен в палисаднике, и синее небо над избой, и солнце, сползающее с небосклона в дальний лесок…

Сел на траву посередине двора, голову в коленки уронил: оглушила беда.

Фок ходит по ковровой дорожке, заложив руки за спину. Меряет шагами просторный кабинет Максима Максимыча: девять шагов до двери, девять обратно, — до стола. Останавливается возле стола, берет из ящика черную пузатую сигару, откусывает кончик и щелкает зажигалкой.

К широкому канцелярскому столу приставлен поперек узкий и длинный стол. Возле него обычно стояли стулья. Тут предрайисполкома встречался с депутатами райсовета, проводил заседания.

Нынче этот длинный депутатский стол пригодился Фоку для иного дела. Стулья выброшены. Красное сукно снято. На столе лежит резиновая палка, две эрзацверевки, витые из бумаги в три пряди. Зачастую подручные Фока в кабинете коменданта наскоро делают дручанцам, как он сам говорит, «прививки покорности».

Есть у Фока два штатных «работника»: обер-ефрейтор Адольф — начальник «прививочной» и ефрейтор Фриц — его подчиненный. Оба лобастые, длинноногие, с железными бицепсами.

Все эти дни они бродили по коридорам комендатуры без дела, сонливо позевывали, будто конурные псы после сытной кормежки. Скучали: нет «пациентов»… А нынче они вдруг оживились, с самого утра начали готовить «прививочную» к работе.

Фок нервно кусает сигару, берет в руки депешу. В ней генерал фон Таубе торопит Фока:

«…весь урожай дручанской зоны в десятидневный срок отправить в фатерлянд. Для этого нужно:

1. Свезти снопы в бывшие колхозные гумна.

2. Выгнать на молотьбу все население — женщин, стариков, детей. Молотить днем и ночью, круглые сутки.

3. Уклоняющихся от работы и саботирующих распоряжения германского командования расстреливать на месте без допроса и следствия…»

Фок подходит к окну, с шумом распахивает створки. В палисаднике в мокрых кустах чулюкают воробьи. Их сечет дождь, и они, заняв самые нижние ветки, то и дело отряхиваются. За оградой булькают и пузырятся лужи. Не перестает дождь — сыпкий, мелкий, как пшено. Сеют его ползущие над землей тучи. Третий день сеют… Будто осень на дворе. В Баварии сейчас август ходит с солнышком в обнимку. Наскочит дождь недолгий, прошумит по крышам, пробежит по улице вприпрыжку и — поминай как звали… А тут! О, проклятый русский дождь!.. Снопы сушить негде. Жатва на полях остановилась. А Таубе понукает. Отправить в десятидневный срок… Приказывать — легко! Попробовал бы сам, жирный боров! Еще этот пожар в Ольховке… Раньше других там начали молотьбу. Ольховский староста свез снопы в ригу до ненастья, двое суток молотили и — вдруг… Нынче ночью сгорели и рига со снопами, и молотилка, и амбары… А всю намолоченную рожь — больше пятидесяти тонн — растащили во время пожара… Рядом она, Ольховка, четыре версты от Дручанска. И не уберегли… Сколько ржи пропало! А ячменя… Можно было бы вагона два тайком от генерала направить в Баварию. Отец пишет, что совсем захирел его пивоваренный завод: нет ячменя. Даже овес — и тот весь забирают на фураж…

Фок невзначай вспомнил, как еще накануне «великого похода» у него разгорелся спор с отцом из-за пивоваренного завода. Молодой офицер, только что окончивший гитлеровское военное училище, уговаривал старика-отца продать неперспективное предприятие и внести пай в строительство нового артиллерийского завода. О, Фок умеет смотреть вперед!

Голову носит на плечах не для фуражки… Если б ему удалось тогда уломать старика, тот нынче, может, вышел бы в первые короли Рура. Сам Крупп здоровался бы нынче с Фоком за руку. Но упрямый старикашка стоял на своем. Твердил: лучше иметь бычка на веревочке, чем телушку где-то в чужом поле… Но ведь телушка-то каждый месяц приносила бы чистоган, а бычку ячмень подавай. Канючит теперь в письмах, лысый черт. Думает, легко отсюда вывезти. Сам фон Таубе промашки не даст. Уже приготовил два состава вагонов. Половину зерна для вермахта, а половину себе в Тюрингию будет отправлять…

Фок метнулся в мыслях опять к Ольховке.

И ригу, и амбары, и молотилку охраняли полицейские — целое отделение. Где же была охрана, когда поджигали?

Он не сомневался в том, что это был умышленный поджог. Правда, ольховский староста ничего толком не объяснил. Прискакал ночью без шапки, босой, лепечет что-то несуразное с перепугу. Однако тут и дураку ясно: не мог пожар случайно возникнуть сразу в трех местах.

Проклятые полицаи! Никакой дисциплины! Опять, видно, нажрались самогонки и пошли по сараям кур щупать. Нет, с такими негодяями приказ генерала не выполнишь.

Сейчас же надо вызвать этого каналью Шулепу. Он и сам небось после вчерашней попойки еще не очухался. Дармоед!

Комендант схватил трубку походного телефона, что стоял на подоконнике в кожаном чехле, но тут же положил ее обратно, вспомнил — начальник полиции еще ночью выехал с отрядом полицейских в Ольховку.

Уже полдень, а из Ольховки никаких вестей. Собрал ли Шулепа разворованное зерно? Надо срочно выслать взвод своих солдат. Пускай пойдут с обыском по дворам. Можно применить «прививки»…

Во второй половине дня неожиданно разведрилось. Подул с востока ветер, разорвал над Дручанском мокрый серый полог и раскидал по небу копнистые тучи. Под окнами комендатуры в прозрачных лужах заиграли солнечные блики.

После обеда Фок приказал завести автомобиль. Через две минуты лобастый «оппель» разбрызгивал солнце в лужах и фыркал, как нетерпеливый конь. Машина мчалась на станцию, к элеватору. Комендант почти каждый день наведывался сюда, к этому глыбистому зданию с крутой черепичной крышей, на которой всегда копошатся и ссорятся зевластые галки. Частые поездки к элеватору вызваны особыми причинами.

В первый же день своего приезда в Дручанск Фок обнаружил на элеваторе около трехсот тонн ячменя. Не успели русские увезти с собой на восток. Утаил эту находку от шефа, поставил к зернохранилищу усиленную охрану и стал ждать удобного случая, чтобы втихомолку отправить ячмень в Баварию. Легче всего объегорить генерала фон Таубе во время общей отправки зерна в Германию. Прицепит Фок свои вагоны к составу и — делу конец. Но общая отгрузка задерживается: старосты в окрестных деревнях никак не могут организовать молотьбу. А каждый день промедления грозит Фоку опасностью. Эта старая бестия фон Таубе может пронюхать.

Фок вошел в зернохранилище, поднялся по лестнице на верхний ярус, осмотрел закрома. Обшарил глазами потолок — подтеков нету. Сунул руку в ворох — сухое зерно, звонкое.

Он замкнул входную дверь, направился к порожним вагонам, что стояли поодаль от элеватора на запасных путях. Обошел оба состава, облюбовал под ячмень пока два пульмана. Вдоль платформы ходили патрули. Из окна станционного дома выглядывал начальник станции. У него тоже пока не было работы. Магистраль не действовала на этом участке: где-то под Осиповичами был взорван мост. Он спешно восстанавливался (Фок это знал из прежних секретных распоряжений и депеш), не сегодня-завтра пойдут воинские эшелоны с запада на фронт. О, скоро, скоро… Вчера совершенно секретно предупредили, чтобы пути в Дручанске были готовы принимать составы. А вагоны стоят порожние. Когда же они наполнятся зерном? Вызвать всех старост и предупредить последний раз!

На дороге замаячила вереница подвод. Обоз уже миновал переправу на Друти и медленно поднимался на бугор. Лошади едва тянули тяжелые возы. На них покрикивали, щелкали кнутами. Скрипели немазаные колеса. Где-то в конце обоза ржал жеребенок.