Сейчас Евсеича не было в кабине — остался с «тулкой» под разлапой елью, где сгрузили они мешки и ящики. Кастусю помогало теперь чутье, которое выручает шофера в трудную минуту.

Из урочища тропа выбежала на знакомую прогалину и шмыгнула в нарядный перелесок, где гуляло краснощекое улыбчивое солнце. Резвая полуторка бежала теперь без опаски, гремя расшатанными бортами. На утреннем пригреве к Кастусю подкралась дрема. Он всю ночь не смыкал глаз: нужно было затемно доставить в лесной тайник особый груз по заданию Максима Максимыча. Теперь задание выполнено. Можно будет поспать, только бы скорей приехать в Дручанск.

Кастусь достал папиросу, чтобы прогнать дрему, но не успел прижечь ее.

С неба прямо на полуторку падал горящий самолет. Кастусь остановил машину и выскочил из кабины. Жарким вихрем сшибло с ног, прижало к земле. Гремучее пламя плюхнулось невдалеке от грузовика, по кочкарнику поползли желтые змеи…

А за осинником, там, куда бежала лесная дорога, небо ревело и короткими толчками бухал гром. «Дручанск бомбят…» — спохватился Кастусь и кинулся к полуторке.

Грузовик мчался теперь, не разбирая дороги, — по колдобинам, вымоинам, рытвинам. Разбрызгивал грязную воду, подминал низкорослые кусты. А Кастусь все прибавлял газу. Торопился выскочить из леса, будто мог отвести беду от родного городка. В мыслях метнулся к матери. Она одна теперь дома. Успеет ли старуха спрятаться в окопчик, что отрыт на огороде? Потом в памяти возникли сестра, племяш Санька…

Опять прибавил газу.

Дручанск горел в трех местах. Густым черным дымом заволокло весь городок. Что горело — не разобрать. Грузовик уже катился с бугра мимо школы, и только тут Кастусь увидел, как желто-багровые всплески огня завихривались над гаражами автобазы.

Полуторка вкатилась во двор райисполкома. Возле конюшни Кастусь столкнулся с Санькой.

— Ты чего?

Санька всхлипывал, силился что-то сказать. Губы его беззвучно вздрагивали.

— Перестань, — уговаривал Кастусь племянника. — А еще мужчина… Сказывай!

— Мамку…

— Где она? — спросил Кастусь. Его бровастое лицо вдруг нахмурилось и стало суровым.

— Там… — цедил Санька мокрые слова, указывая на площадь. — Убитая…

— Лезь в кабину! — приказал Кастусь и повернул машину к распахнутым дощатым воротам.

— И отчим пропал, жаловался Санька. — Ни в повети, ни в амбарушке… Думал, в окопе прячется. Выбежал на задворки, зову — не откликается.

— А лошади?

— Чего? — не понял Санька.

— Лошади, говорю, в стойле?

— Нету.

— Значит, увел куда-то.

Санитарный обоз ушел из Дручанска. Подводы скрылись из виду, оставив у околицы над пригорком распластанное облако пыли. Только два замешкавшихся фургона все еще маячили в конце улицы, будто никак не могли оторваться от крайних изб.

Убитые дручанцы лежали на площади в одном ряду с красноармейцами. Над погибшими голосили женщины. Высокая седая старуха, охая, суетилась возле убитых, накрывала простынями изуродованные тела, от которых шарахались дети.

Санька оглядел все семнадцать трупов — матери среди них не было. Вон лежит бабка Степанида, лицо у нее белое-белое, будто посыпано мукой. Все тело старухи измято, словно побывало невзначай в молотильном барабане. Рядом с пулеметчиком — давешняя девочка. Голубой бантик топорщится в кудряшках — не завял, даже не запылился. Светлые глазенки глядят в небо расширенными зрачками. Белое платьице опрятно, нигде не запятнано. Саньке показалось, что губы у девочки шевелятся. «По ошибке положили к мертвым», — решил он и вдруг осекся: ветерок откинул кудряшки со лба, где пряталась черная пулевая рана.

Под липами звякали заступы. Шестеро копали землю. Они стояли по пояс в яме, то и дело выбрасывая оттуда глинистый грунт. Возле них появился Максим Максимыч. На его бритой голове вместо соломенной шляпы теперь зеленая фуражка. Он что-то объяснял тем, что копали яму, указывал рукой на убитых. Потом торопко зашагал к полуторке.

— Сестру ищешь? — спросил он, приблизившись к Кастусю, и, не дожидаясь ответа, сообщил: — В больницу понесли. Разрывными били, гады!

Максим Максимыч отвел Кастуся за кузов грузовика, заговорил приглушенно:

— Отвез? Дуй снова. Нагружайте еще одну машину…

Кастусь полез в кабину, но предрайисполкома остановил его:

— Скажи Игнатюку, пускай один едет. Буду убитых хоронить. Воронки надо закопать на дороге…

Санька доехал на полуторке до больницы. Тут Кастусь высадил его, а сам умчался куда-то.

Возле больницы, на крыльце и под окнами, топтались люди. Шумели, надвигаясь на дежурную сестру. А она, как гусыня, вся белая, приземистая, стояла в дверях и отмахивалась пухлыми руками от наседавших.

В палаты к раненым никого не пускали. Дотошные мальчишки — Санькины сверстники лезли к окнам, цепляясь за наличники. Долго Санька толкался среди них, заглядывая в каждое окно, но так и не увидел своей матери.

На площади заиграли трубы. Похоронная музыка рыдающими волнами скатывалась вниз, к реке, к больничной ограде, где все еще гомонили люди. Мальчишки наперегонки кинулись на площадь.

Под липами, где была вырыта яма, собралась толпа народа. В середине — Максим Максимыч. Он стоял на рыжем кургане свежевырытой земли, его бритую голову было видно отовсюду.

Максим Максимыч что-то говорил, взмахивая зажатой в руке фуражкой. Потом опять заплакали медные трубы.

Когда Санька выбрался из людского скопища к оркестру, убитых уже опустили в могилу и теперь бросали туда лопатами землю. В толпе голосили; какую-то женщину держали вдвоем, а она вырывалась и, как одержимая, лезла к могиле, выкрикивая охрипшим голосом причитания.

Домой Санька вернулся на исходе дня. Увидал на столе краюшку хлеба, вспомнил, что он сегодня ничего еще не ел. Отломил окраек, выбежал опять за калитку.

В сумерках через Дручанск пошли войска. По улицам двигались грузовики, стучали повозки, шли в пешем строю красноармейцы. Бойцы подбегали к колодцам, плескали себе в лицо из бадейки студеную воду, наливали в котелки, в обшитые серым сукном фляги и даже в каски. Бежали вслед за колонной, отыскивая свое место в строю.

Там, откуда шли колонны войск, метались в темном небе сполохи. То всплескивались белым пламенем и тут же гасли, то лезли вверх багровыми языками, обшаривали небосклон, слизывая с вышины первый высевок звезд.

Ко двору подкатила полуторка. Санька спохватился, когда Кастусь уже стоял возле калитки.

— Герасим пришел? — спросил он.

Санька покачал головой.

— Уходим мы, Саня… «Эмка» осталась в гараже. Кто-то скат посек топором. А запасной унесли. Пускай отчим зацепит лошадьми машину да в лес… Легковушка-то совсем новая.

Цокали на булыжнике подковы, гремели тяжелые колеса, скрежетало и лязгало железо. Кастусь пояснил:

— Дальнобойные…. На Днепр пошли. Оттуда начнут гасить фашистов…

В ночном сумраке двигались силуэты огромных пушек. Содрогалась и гудела земля под Санькиными ногами.

— Ну, Саня… — Кастусь взял его ладонь в свою — широченную, жесткую, как подошва, и держал, пока не уронил последние слова: — Беги к бабуле. Утром в больницу сходите. Проведайте мать. Прощай!

Грузовик ворчливо зарокотал и юркнул в черный рукав проулка. Замер стук колес, а Санька все маячит возле калитки. И вдруг, будто кто толкнул его в спину, опрометью кинулся на заречную улицу. Там, над обрывом, сутулилась старая изба бабки Ганны.

Бежит Санька к бабке, все думает про отчима: «Где он пропадает? И лошадей свел…»

А Герасим в это время был далеко. Целый день он таился в ельнике, возле Дручанска, воровато поглядывал на дорогу, по которой отступали красноармейцы. А в сумерках подался по кустам ивняка на Друть, к старой, забытой людьми мельнице-водянке.

В хилом ольшанике моргает костерок. То высунет из-за куста красный язычок, то спрячет. Чернобородый старик длинными мосластыми руками кладет в огонь суковатые ветки. Из ольшаника выползают клочкастые кудели дыма.