Поодаль старухи-ветлы пригорюнились над водой. Под ними — мельница-водянка. Скособочилась, будто норовит прыгнуть в омут с тоски: давно люди покинули ее, дорога сюда заросла лопухами. В ночи мельница похожа на приземистый прошлогодний омет.

Возле мельницы просторная луговина. Там маячат лошади. Негромко хрупают траву.

Старик снял черный картуз с высокой тульей, положил на траву рядом с собой. Продолговатая лысина на макушке мерцает в свете костра, как ущербная луна.

Над прибрежными зарослями захлопала крыльями сова. Пугливой тенью метнулась над костром. Старик насторожился. Прислушивается. Ни души. Только звезда зеленым глазом смотрит из-за корявой ольхи.

С шоссейной дороги крутыми волнами наплывает по лесу грохот тяжелых машин. Версты три до нее, а все слыхать: скрежещут гусеницы, ревут на подъемах моторы, гремят кованые колеса… Гул уползает по шоссе все дальше от Дручанска.

Внезапно за кустами послышался торопкий топот. Бойко копытит лошадь. Седок понукает ее, звучно чем-то подхлестывает.

Чернобородый шагнул из ольшаника навстречу всаднику. Спросил:

— Ты, Герасим?

Тот спрыгнул с лошади, кинул к ногам старика колесо от легкового автомобиля.

— Уходят на Могилев… Без боя… Кишка, видно, тонка… — В волчьих, зеленоватого отлива глазах вспыхнуло на миг хищное злорадство. — Скат с легковушки… Запасной. — Он толкнул ногой колесо под куст. — А один… — рубанул воздух рукой. — Пускай начальство пешком топает на восток.

Спутал коня железным путом, ткнул в пах кулаком. Конь всхрапнул, поскакал на луговину. Заржал, пугая притаившуюся в зарослях тишь. Темные кусты за мельницей отозвались коротким эхом.

— К утру убегут за Днепр…

— Нашу власть возвернем? — спросил чернобородый.

— Немцы придут, скажут… Держись возле меня. Не пропадешь.

Присели к костру. Замолчали. Герасим стянул с ноги сапог, перемотал портянку.

На подступах к Дручанску, где-то за лесами западного урочища, бухнула пушка. Ей отозвалась другая… третья… На небе опять заметались огненно-кровавые зарницы.

— Спервоначалу церковь открыть прихожанам, — нарушил молчание бородатый. — Колокольню поставить, крест позолотить, иконы обновить… Я, как церковный ктитор 1, мыслю…

Герасим остановил старика на полуслове. Сказал, повелевая голосом:

— Вот что, Верещака. Коммунистов выслеживай, какие не успели убежать. Приметишь которого, мне сказывай…

Они лежат возле костра — голова к голове. Оба патлатые, черные, как вороны. Долго говорят, перебивая друг друга. Вспоминают дни, что поросли десятилетним быльем. Потом Герасим возвращается к завтрашнему дню. В его голосе Верещака слышит благовест…

Костерок едва дышит. А на заречном небосклоне прыткий ветер уже раздувает второй костер.

Герасим вскочил на ноги. Прислушивается к тишине. Замерло все. В Дручанске даже собаки не брешут.

— Пойду узнаю, что там, — произносит вполголоса Герасим. — Стереги лошадей. Теперь они — мои…

Он раздвинул плечами кусты, на которых созрела крупная, как горох, роса. Шагнул и пропал в сизом сумраке.

На рассвете в Дручанск приползла робкая тишина. Затаилась у крайних изб.

На улице — ни души.

Глухо.

Невзначай пискнула чья-то калитка.

Бестолошный петух всплеснул крыльями в повети, охрипшим баском окликает утро. Выглянуло оно из-за ельника — измятое, в кровоподтеках, забинтованное белым облаком.

— Бабуля! — зовет Санька бабку Ганну.

Та не откликается.

Выскочил в сени, распахнул дверь. Старуха на крыльце, сидит на нижней ступеньке, горстями бросает крупичатую кашу из чугунка на дощечку.

Рыжая наседка квохчет, манит цыплят. Они торопятся к крыльцу из палисадника — желтые пушистые одуванчики на двух резвых ножках.

— Спал бы… Чего вскочил? — журчит воркующий голос бабки.

Она выскребла алюминиевой ложкой остатки каши из чугунка, заправила седую прядь под платок. Согнутые в локтях руки топырятся, как крылья у наседки. Повернула к внуку остроносое, распаханное морщинами лицо. Под чахлыми кустиками бровей затеплились два синих огонька.

— Погоди, поснедаешь.

Санька насупился:

— К мамке пойду.

— Не пускают. Была на зорьке, — сказала бабка. — Доктора, как блажные, бегают по палатам. Раненых — уйма. А наше-то войско ушло. Всю ноченьку двигались — пешие, конные, на машинах… Под утро вышла за калитку — пусто на улице. Вроде весь Дручанск ушел с Красной Армией в отступление.

— Бабуля, а немцы? — допытывался Санька. — Были?

— Не показывались. Видно, стороной пронесло нечистую силу…

Бабка суетно перекрестилась и пошла в избу.

Санька выбежал за ворота и оторопел: за подворьем спешивались мотоциклисты в рогатых касках. Темно-зеленые френчи расстегнуты, рукава засучены. На груди — черные кривые автоматы. Прямо на Саньку таращат глаза привинченные к коляскам пулеметы с дырчатыми стволами.

По улице ветер таскал едучий перегар бензина. Захотелось вдруг чихнуть. Так всегда щекотало в носу, когда мать, бывало, плеснет на капризный примус из синей бутылки со зловещим черепом на боку. Вместе с бензинной гарью ветер дохнул на Саньку запахом чужого курева, чужой одежды и еще чего-то чужого-чужого…

Вот один — высоченный, без шапки, с посконными кудрями — шагнул к городьбе, что-то крикнул Саньке и замахал рукой, подзывая к себе. Санька попятился, потом упал на землю и на четвереньках шмыгнул за плетень в кусты смородины. Приник к дыре.

Мотоциклисты затарабарили, перебивая друг друга. Хоть речь их была чужая, Санька смекнул, что они спорят между собой. Но тот, с белыми кудрями, что кликал Саньку, резким окриком прервал спор. Гулкоголосый пулемет оглушил пугливую тишину. Хлестнул свинцовой плетью вдоль улицы. Нет ответа. Шарахнул еще раз. Молчит деревянный городок. Только где-то за проулком ошалело заголосила чья-то дворняжка. Видно, обожгла собаку шальная пуля.

Опять тот, без шапки, выкрикнул что-то. Три мотоцикла рванулись вперед и запылили по улице. За ними тронулись остальные.

Санька сбился со счету, а мотоциклы все катились с бугра, все катились… Вслед за ними пошли танкетки — сразу по две в ряд. А потом бронемашины. На боках в черных обводах — желтые кресты.

Солнце уже лезло под самый купол неба, а Санька все лежал под кустом смородины, припав к дырявому плетню.

Мимо избы ехали на грузовиках чужие солдаты, пиликали на губных гармошках, горлопанили отрывистую, лающую песню. Ползли тупорылые, грузные пушки, такого же цвета, как френчи на солдатах.

Через Дручанск шли штурмовые войска Гитлера.

Полки оккупантов прошли через Дручанск без привала. Опьяненные удачами первых дней войны, фашисты торопились к Днепру. Там, на высоких рыжих кручах, маячил древний город Белой Руси — Могилев. Туда, на новый рубеж, отошли измученные беспрерывными боями войска Красной Армии.

Чужие солдаты не задерживались даже у водопоя. Из колонны выскакивали походные автоцистерны, подруливали к колодцам и, набрав воды, пылили по улицам городка, догоняя своих.

На исходе дня в Дручанск приползла с запада какая-то тыловая часть. Колченогие саврасые кони-битюги везли груженые поклажей широченные колымаги, высекая подковами искры на булыжнике. Подводы сворачивали к избам, и прямо под окнами обозники распрягали лошадей.

Спустя несколько минут на подворьях уже пронзительно визжали поросята, ошалело кудахтали куры. На нижней улице заголосила женщина. Кричали детишки.

Две подводы остановились возле избы бабки Ганны.

Санька выбежал на крыльцо, метнулся обратно в избу.

— Бабуля, немцы!

А они уже на дворе. Один — с одутловатым лицом, с толстыми короткими ногами — держит в руке палку, похожую на трость. Вороватыми глазами обшарил просторный двор. У плетня купаются в золе куры, разморенные жарой. Пошел к ним валкой медвежьей походкой.

Санька замер возле окошка. Смотрит из-под занавески на немцев, которые расхаживают по двору, как хозяева. Двое скинули френчи, рубахи — почти нагишом умываются у колодца, лезут в бадейку мыльными руками. Один отворил поветь, что-то высматривает там.