— Мама… мама в порядке? — с запинкой выговорила она, подходя к отцу.

Ее так трясло, что ей стоило большого труда отчетливо произносить слова, а ноги в самом буквальном смысле подкашивались под ней. Отец, заметив это, взял ее под локоть.

— Мама в полнейшем порядке, я могу тебе в этом поклясться, — уверил ее он. — Я бы не стал тебе лгать, если бы дела обстояли хуже, чем в действительности. Когда я звонил тебе, она уже была в сознании, как я тебе и сказал. К счастью, мы спохватились вовремя… Я теперь ругаю себя за то, что потревожил тебя. Но я… я ужасно растерялся, Вероника, — мне было просто необходимо поговорить с тобой.

Они подошли к его синему «форду», и Эмори распахнул перед дочерью переднюю дверцу.

— Ты очень правильно сделал, что позвонил, папа, — сказала Вероника, когда отец сел за руль. — Я должна все знать.

— Все равно тебе не надо было приезжать.

— Нет, папа, я не могла не приехать.

У нее дрожали губы, а зубы отбивали нервную дробь. Ей все никак не удавалось взять себя в руки, хотя теперь она точно знала, что с мамой все в порядке… В целом.

Вот именно — в целом. А что не в целом?

Но почему, почему она сделала это? Как ей вообще могла прийти в голову эта безумная мысль — лишить себя жизни?

— Расскажи мне, как это произошло, — попросила она отца, когда они выехали на пустынное в этот уже поздний час шоссе. — Только сначала дай мне сигарету.

Они закурили, и Эмори посвятил дочь в подробности случившегося.

— Я оказался дома в такое время дня чисто случайно, — начал он. — Ты ведь знаешь, я никогда не приезжаю домой на ленч, да и вообще сегодня у меня был очень загруженный день. Но так получилось, что вчера вечером я взял с собой из офиса кое-какие бумаги, чтобы просмотреть их перед сном, и вдруг выяснилось, что я оставил их дома, а они были нужны мне срочно. Был уже третий час, а на три у меня были назначены переговоры, для которых мне и понадобились эти бумаги, и я очень спешил. Когда на звонок мне никто не открыл, я решил, что мама просто куда-то вышла, а Бетси, если ты помнишь, по пятницам выходная. Я открыл дверь своими ключами… — Эмори ненадолго умолк. Потом, судорожно затянувшись сигаретой, продолжал: — В квартире громко играла музыка. Я подумал, что мама поэтому не услышала звонка, и решил не беспокоить ее — ты ведь знаешь, она не любит, чтобы я к ней входил, когда она уединяется в своей комнате, тем более когда она слушает музыку. К тому же я очень спешил. Я уже взял папку с бумагами и собрался уходить, когда, прислушавшись, понял, что звучит одна и та же музыкальная фраза. Тут я и заподозрил неладное. Я подумал: почему она не поправит иглу, если заело пластинку?.. Конечно, она могла уснуть, но я не помню, чтобы она когда-нибудь спала под музыку. Я испугался, что она почувствовала себя плохо, потеряла сознание, — в последнее время она почти ничего не ела и вообще была сама не своя… Дверь ее комнаты была заперта изнутри, и она не ответила на стук. Тогда я, разумеется, понял, что все это не случайно — я хочу сказать, запертая дверь, музыка… Она ведь обычно не запирается, когда остается дома одна. Мне пришлось позвать соседа, чтобы высадить дверь — самому мне не удалось это сделать. Когда я увидел ее, то в первую минуту подумал, что мы опоздали…

Голос отца дрогнул, и он замолчал, медленно качая головой. Вероника понимала, что он чувствует в эту минуту, потому что сама чувствовала то же. Все у нее внутри переворачивалось при мысли, чем бы это закончилось, если бы отец не заехал случайно домой посреди рабочего дня и если бы не заело ту пластинку… Когда отец снова заговорил, его голос прозвучал глухо, словно он с трудом сдерживал рыдания.

— Она лежала на спине поперек кровати, и на ней было выходное платье. Она была накрашена, только грим растекся по лицу — наверное, от слез… На полу возле кровати валялся пустой флакон из-под люминала, стакан и графин. Мне показалось, что она не дышит… Я так испугался, что даже забыл, что надо делать в подобных случаях. К счастью, сосед сообразил вызвать по телефону «скорую помощь». Врачи сделали ей взбадривающий укол, и она проснулась. Она тут же начала кричать, чтобы ее оставили в покое… Она сопротивлялась, когда ее укладывали на носилки, и ее пришлось связать. Правда, в больнице она притихла, но это потому, что ею снова овладела сонливость. Врач сказал, ее еще долго будет клонить в сон, но ее физическое состояние не внушает опасений… — Эмори вздохнул. — Чего, однако, не скажешь о ее психическом состоянии. Я просто ума не приложу, с чего ей вдруг взбрело в голову пить эти чертовы таблетки.

Вероника молчала, отвернувшись к окошку. Точки освещенных окон домов вдалеке, похожие на светлячков, неоновые вывески ночных баров и станций автосервиса, фары редких встречных машин — все это лишь подчеркивало непроглядную темноту ночи. На душе было невыносимо тоскливо. В эту минуту она бы многое отдала, чтобы Габриэле был рядом.

Он хотел поехать с ней. Не просто хотел — настаивал. В конце концов он даже рассердился. Но все-таки согласился с ней, когда она объяснила, что ситуация слишком деликатна — ведь ее мать пыталась покончить с собой, поэтому присутствие человека, с которым ее родители не знакомы, в некотором смысле стесняло бы их. Тем более что родители ведь не знали, насколько она и Габриэле близки. А главное — но этого она ему не сказала — ей не хотелось взваливать на него проблемы своей семьи. Она должна разобраться в этих проблемах сама — и непременно разберется. Мать доверяла ей больше, чем кому бы то ни было. Что бы ни случилось в ее жизни за то время, что ее, Вероники, не было дома, она не станет это скрывать. Ведь что-то у мамы должно было случиться — человек не выпивает целый пузырек люминала просто от нечего делать или потому, что у него дурное настроение… За исключением тех случаев, когда дурное настроение преследует человека изо дня в день, разрастаясь до масштабов депрессии. Врачи, по крайней мере, утверждают, что депрессия — это нервное заболевание, в основе которого далеко не всегда лежит какая-то реальная причина.

Наверное, это состояние непрекращающегося восторга, в котором она пребывала последние полтора месяца, сделало ее бесчувственной к окружающему — иначе она бы заметила, что с мамой происходит что-то неладное. Только сейчас ей пришло на ум, что мамин голос в телефонной трубке всегда был каким-то потухшим, безжизненным — она же просто не хотела омрачать свое счастье тревогой о матери. Ей было достаточно услышать мамино «У нас все в порядке» — и она снова переключалась на себя саму… и на него.

Сейчас она ненавидела себя за свой эгоизм.

— Ты сказал, мама была не в себе в последнее время? — спросила она, поворачиваясь к отцу.

Эмори сбавил скорость. Вероника заметила, что у него дрожат руки.

— Я, честно говоря, не очень много виделся с ней в последние дни, — признался он. — Я допоздна засиживался на работе и возвращался домой только к ужину. Впрочем, она и не искала моего общества… Она почти никогда не ужинала со мной — говорила, что не голодна. Я как-то не придавал этому значения, думал, она опять села на какую-нибудь зверскую диету — ты ведь знаешь, мама помешана на своей фигуре… А вообще я начал замечать в ней перемены вскоре после того, как уехала ты, — хотя я ни в коей мере не связываю это с твоим отъездом.

Вероника внимательно посмотрела на отца.

— Какие перемены, папа?

Отец задумался, устремив взгляд на темную ленту дороги.

— Я имею в виду перемены в ее характере. Она вдруг стала резкой в обращении, даже вспыльчивой, чего за ней никогда не водилось. Стала кричать на Бетси, а ведь она никогда в жизни не повышала голоса на прислугу. Однажды накричала на меня — всего лишь потому, что я сказал ей, что она неважно выглядит, и посоветовал обратиться к врачу… Она кричала, что это не мое дело, как она выглядит, и если она превратилась в старуху, то, наверное, не от хорошей жизни… Но я вовсе не говорил, что она выглядит старо.

— Я бы никогда не подумала, что мама боится старости, — сказала Вероника. — Ей ли бояться? Она всегда выглядела моложе своих лет.