— Вообще я не ожидал от нее ничего подобного сейчас, — тихо проговорил отец, словно додумывая вслух какую-то свою мысль, когда они сели за стол.

Вероника отложила ложечку, которой она размешивала кофе, и посмотрела на него с удивлением. От нее не ускользнуло, что отец сделал ударение на слове «сейчас».

— Сейчас? Что это значит, папа? Ты хочешь сказать, раньше ты мог ожидать от нее этого?

Эмори некоторое время колебался, решая про себя, стоит ли рассказывать дочери об этом эпизоде из далекого прошлого, потом, придя к заключению, что теперь уже нет никакого смысла что-либо от нее скрывать, заговорил:

— Твоя мама уже пыталась покончить с собой однажды. Но это было очень давно, Вероника, — еще до того, как мы с ней поженились. В тот раз меня не было рядом, когда это случилось, и я узнал все от третьих лиц. Вполне возможно, что, не случись этого, мы с твоей мамой никогда бы не стали мужем и женой. Но ведь ты даже не знаешь, как мы с твоей мамой познакомились, не так ли?

— Нет, не знаю, — Вероника покачала головой. — Вы никогда мне об этом не рассказывали.

— Мы с ней познакомились в самолете, когда она возвращалась из Рима со съемок. Я был в Риме по каким-то делам и домой в Нью-Йорк должен был лететь через Лос-Анджелес. Я заметил ее еще в аэропорту. Она рыдала, как маленькая девочка, и размазывала слезы кулаками. Она была в таком отчаянии, что, глядя на нее, самому хотелось плакать… Первое, что я почувствовал к ней, было именно это — сострадание, жалость. Я даже не могу сказать, что в ту минуту меня привлекла ее красота — у нее было такое заплаканное лицо, что вообще было невозможно понять, красива она или нет. — Эмори рассеянно крошил кусочек тоста, глядя куда-то в сторону. — В самолете я сел рядом с ней — он был полупустым. Я вовсе не собирался завязывать с ней знакомство — мне просто хотелось ее утешить, только я не знал как. Я не стал спрашивать, что у нее случилось, я прекрасно понимал, что в подобных ситуациях вопросы неуместны, тем более если их задает совершенно посторонний человек. Потом она перестала плакать, но пребывала в беспросветной грусти, и это было еще хуже слез. Я попытался завести с ней беседу, чтобы как-то отвлечь ее от отчаяния, она отвечала мне лишь односложными репликами. Тогда я начал молоть всякую чепуху, рассказывать ей о моем бизнесе, который, конечно же, интересовал ее менее всего на свете. Она делала вид, что слушает, но думала о своем.

— Ты и женился на маме потому, что тебе хотелось ее утешить? — спросила Вероника.

Эмори грустно улыбнулся.

— Я и сам этого не знаю, Вероника. Наверное, я просто почувствовал, что она нуждается во мне… Точнее, в ком-то, кто взял бы на себя заботу о ней и избавил тем самым от необходимости самостоятельно строить свою жизнь. Но ты поймешь меня лучше, когда я расскажу тебе все до конца.

Отец допил свой чай, и Вероника встала и налила ему вторую чашку, потом вернулась на свое место. Она подумала, что ровно ничего не знает о своих родителях.

— По прилете в Лос-Анджелес мы с твоей мамой взяли одно такси, и она позволила мне проводить ее до дома, — продолжал Эмори свой рассказ. — На этом и закончилось наше знакомство. У меня были назначены на вечер какие-то переговоры, а на следующее утро я возвращался в Нью-Йорк. Я был уверен, что больше никогда не увижу эту девушку… Кстати, я еще даже не знал, что она снимается в кино. Она ничего не рассказала мне о себе — сказала лишь, что ее зовут Констанс Эммонс. — Эмори отставил чашку и откинулся на спинку стула. — Можешь себе представить, как я был удивлен, когда несколько месяцев спустя увидел ее имя на афишах кинотеатров и ее фотографию на обложках чуть ли не всех журналов. Из тех же журналов я узнал, что кандидатуру Констанс Эммонс, восходящей звезды кинематографа, выдвинули на премию «Оскар»… Я порадовался за девушку, которая плакала, улетая из Рима, и подумал, что бы ни случилось у нее тогда, этот головокружительный успех заставил ее забыть обо всех горестях… Однако я ошибся. — Эмори грустно покачал головой. — Все вышло совсем наоборот.

— Ты хочешь сказать, мама… — Вероника нервно теребила край скатерти. — Мама пыталась покончить с собой, как раз когда на нее свалилась вся эта слава?

Отец кивнул.

— Ты правильно выразилась — свалилась. Думаю, она вообще была не готова к славе — точнее, ей не хотелось становиться знаменитостью… Почему, известно только ей одной. Вполне возможно, что весь этот шум вокруг ее имени и вокруг того фильма, в котором она сыграла главную роль, напомнил ей о чем-то, касающемся ее пребывания в Риме… Но я лучше расскажу тебе все по порядку. Итак, я узнал о том, что ей присудили «Оскара», а через некоторое время снова оказался в Лос-Анджелесе, где у меня были кое-какие дела. Вот я и подумал: почему бы мне не заехать к ней и не поздравить с успехом? Впрочем, поздравления были всего лишь предлогом — на самом же деле мне просто хотелось удостовериться в том, что у нее все в порядке и она оправилась от своей душевной боли. Покончив с делами, я купил цветы и поехал к ней.

Мы с ней не обменялись координатами, но, как ты знаешь, у меня хорошая зрительная память, и я запомнил, где она живет, после того единственного раза, когда подбросил ее на такси домой. У подъезда толпились репортеры и поклонники, жаждущие заполучить ее автограф — в общем, все, как и полагается, когда человек становится знаменитостью. Как ни странно, меня пропустили. Дверь мне открыла девушка, которая снимала вместе с ней квартиру. Она сказала, что Констанс на прошлой неделе увезли в больницу, но не стала объяснять, что с ней. Я узнал у нее адрес больницы и сразу же поехал туда.

Когда я увидел Констанс — то есть твою маму, — все внутри у меня перевернулось. Я сразу догадался, в чем дело: у нее были перебинтованы запястья. Она была очень бледной и неестественно спокойной. «Я вскрыла себе вены, — сказала она, хоть я ни о чем ее не спрашивал. — Я легла в ванну и вскрыла себе вены, но мне не дали умереть. Скажите, разве это справедливо, когда другие решают за нас, жить нам или нет? Разве человек не вправе сам распоряжаться собой?» И добавила, что цветы, которые я ей принес, смотрелись бы намного лучше на ее могиле.

Подробности происшедшего я узнал от врача. Ее вытащила из ванны та девушка, которая жила с ней, она же и вызвала «скорую помощь». Констанс сделала это ночью, думая, что ее подруга спит и ей никто не помешает. Но ее подруге, к счастью, в ту ночь не спалось, и она вышла на кухню выпить чаю. Она услышала шум воды и удивилась — что это Констанс вздумалось принимать ванну среди ночи? Когда прошло несколько минут, а шум воды все не прекращался, девушка подумала, что Констанс, должно быть, уснула в ванне, и решила пойти ее разбудить — дверь их ванной не запиралась… Врач сказал, что Констанс потеряла очень много крови, и если бы прошло еще хоть несколько минут, ее бы уже не удалось спасти.

Она пролежала в больнице около двух недель, и я каждый день навещал ее. Я задержался в Лос-Анджелесе из-за нее, о чем, разумеется, я ей не говорил. Не могу сказать, чтобы она была рада моим визитам, но они не были ей неприятны. Скорее ей было просто все равно, прихожу я или нет. А я смотрел на нее и думал: «Эта девушка погибнет, если ее оставить одну. Что будет, когда ее выпишут из больницы? Ведь она может снова натворить глупостей». Она все еще была настроена очень пессимистично — точнее, в ней отсутствовала воля к жизни. И вообще она казалась мне такой беспомощной и ранимой, что я был уверен, она просто не сможет жить самостоятельно. Как-то я спросил у нее, не заключила ли она уже контракт на свой следующий фильм — ведь теперь, когда она стала знаменитостью, предложения должны были посыпаться на нее со всех сторон. Она ответила, что больше никогда не будет сниматься и даже слышать не хочет о кинематографе. Признаюсь, я был удивлен, но предпочел не лезть к ней с расспросами. Я просто поинтересовался, чем она собирается заниматься в дальнейшем. Она ответила, что и сама еще этого не знает и вообще у нее ни к чему не лежит душа… Тогда я сказал: «Выходи за меня замуж, и тебе никогда не придется думать о том, как заработать себе на жизнь». Я сам удивился, когда произнес эти слова — будто кто-то подсказал их мне. До этой минуты у меня и в мыслях не было предлагать ей стать моей женой. Это было сущим абсурдом: мы с ней были едва знакомы, она не питала ко мне совершенно никаких чувств, даже самой элементарной симпатии, а просто терпела мое общество, потому что оно помогало ей скоротать время и немного скрашивало скуку пребывания в больнице. Я же не испытывал к ней ничего, кроме жалости и чисто отеческой нежности, как к больному ребенку… А еще я очень тревожился за нее — почему-то я принимал близко к сердцу судьбу этой девушки. Тревога, наверное, и заставила меня сделать ей предложение, ведь, только став ее мужем, я мог быть всегда рядом и заботиться о ней по-настоящему. Впрочем, я был уверен на все сто, что она ответит мне отказом. Как ни странно, она согласилась. Она не сказала мне «да», а просто пожала плечами, как будто ей было совершенно все равно, станем мы мужем и женой или нет.