Мы поженились тем же летом, и я увез ее к себе в Нью-Йорк. Я думал, что вначале нам будет трудновато ужиться под одной крышей и что мы будем долго привыкать друг к другу, ведь мы были совершенно чужими людьми. К моему удивлению, особых трудностей не возникло. Помогло, наверное, актерское дарование твоей мамы — она просто вошла в роль моей жены, потому что эта роль была удобна ей на данном этапе жизни, и блистательно играла ее не только на людях, но и дома. Правда, иногда она переигрывала… В конце концов я сказал ей: «Перестань притворяться. Ты ничем мне не обязана. Я не рассчитывал на твою любовь, когда предложил тебе выйти за меня замуж. Просто ты нуждалась в ком-то, кто взял бы на себя заботу о тебе, и мне захотелось стать этим человеком. Почему, я и сам не знаю». Сначала это ее оскорбило, но потом она сказала, что я прав и нам лучше быть честными друг с другом. Мы стали спать в разных комнатах, и у мамы появились свои интересы… Точнее, один-единственный интерес: итальянский язык. Она попросила меня нанять ей преподавателя и с невероятным усердием взялась за изучение итальянского. Занятия настолько увлекали ее, что ее апатию как рукой сняло — она вдруг ожила, стала жизнерадостной, какой раньше я никогда ее не видел. Теперь, уезжая в офис, я мог не бояться, что она натворит глупостей. Но все-таки на всякий случай просил домработницу присматривать за ней и не оставлять надолго одну, объясняя это тем, что жена страдает внезапными обмороками.

Когда у нас родилась ты, я перестал так тревожиться. Твое рождение преобразило ее. Из нервной девушки, страдающей перепадами настроения и депрессиями, она превратилась во взрослую уравновешенную женщину. Твое рождение к тому же в некотором смысле сблизило нас. Мы больше не были такими чужими друг другу, как раньше, потому что у нас появился один и тот же главный интерес в жизни — ты. Мы оба одинаково сильно любили тебя и более всего на свете желали лишь одного: чтобы наша дочь росла здоровой и счастливой.

— У меня самые замечательные родители на этом свете, — с улыбкой сказала Вероника. — Я всегда говорила всем и каждому: у меня самые замечательные родители, какие только могут быть… — Она запнулась, и ее лицо омрачилось при воспоминании о холодном, чтобы не сказать враждебном приеме, оказанном ей матерью сегодня утром. — Я думаю, что эти чертовы таблетки выбили ее из колеи, — прошептала она, скорее рассуждая сама с собой, чем обращаясь к отцу.

— Конечно, это все из-за таблеток, — уверил ее отец, уловив ход ее мыслей. — Вот увидишь, мама сама пожелает встретиться с тобой, как только окончательно поправится. Да у нее на всем белом свете нет никого дороже тебя — может ли она вдруг ни с того ни с сего охладеть к своей родной девочке? — Эмори подавил зевок и сделал слабую попытку улыбнуться. — Так что перестань сокрушаться по этому поводу и лучше расскажи мне, как твои дела. Съемки уже закончились?

— Закончились.

Вероника встала и принялась убирать со стола грязную посуду. Она еще не успела осмыслить то, что рассказал ей отец, и сейчас ее мозг работал на ускоренных оборотах, пытаясь как-то упорядочить всю эту внезапно свалившуюся на нее информацию. Нет, для нее вовсе не было открытием то, что ее родители не любят и никогда не любили друг друга, — это было видно невооруженным глазом. Но все остальное — слезы матери, когда она уезжала из Рима, ее попытка покончить с собой тогда, двадцать пять лет назад, ее пассивное отношение к жизни и к собственной судьбе — все это было для нее новостью и порождало в ее мозгу множество вопросов, ответы на которые она вряд ли когда-нибудь сможет найти… Хотя надо ли их искать? Кто она такая, чтобы лезть в душу другого человека? Ведь если бы мать захотела посвятить ее во все подробности своего прошлого, она бы давно уже сделала это сама. А теперь это прошлое было так далеко, что не имело никакого отношения к настоящему. В настоящем же лишь одно имело значение: чтобы мама поскорее поправилась и снова стала самой собой.

— Фильм должен появиться в прокате к концу лета, — сказала она отцу, оборачиваясь от мойки. — Мне бы очень хотелось, чтобы вы с мамой приехали на премьеру. Габриэле, разумеется, присоединяется к приглашению.

— Мы обязательно приедем, — пообещал отец. — Я отложу ради этого все дела. Мне так не терпится увидеть на экране мою родную девочку!

— Только, пожалуйста, не ожидай увидеть во мне вторую Анну Маньяни[7] или Констанс Эммонс, иначе ты будешь очень сильно разочарован, — улыбнулась Вероника. — В отличие от мамы я начисто лишена актерского дарования и вообще не наделена какими бы то ни было талантами.

— Они тебе и не нужны — ответил отец. — По-моему, талант далеко не всегда драгоценный дар, каким его принято считать. Он может оказаться жестоким испытанием для нервов. Ведь талант — это прежде всего сверхчувствительность ко всему — и хорошему, и плохому. Это доказано психологами. Говорят, у талантливых людей очень хрупкая психика, и им живется намного труднее, чем людям обыкновенным. Не зря ведь почти у всех высокоодаренных людей была трагическая судьба.

— Талантливые люди видят мир не таким, каким его видят другие, — задумчиво проговорила Вероника, незаметно для себя самой цитируя слова Габриэле. — Наверное, в этом и заключается их проблема. Это особое восприятие мира создает в них постоянное ощущение дискомфорта, потому что мешает им жить в гармонии с окружающей средой, то есть с другими людьми… Это может обречь их на вечное одиночество, если им не посчастливится встретить человека, близкого им во всех отношениях.

Она позвонила ему из ванны. Он тут же снял трубку, наверное, сидел возле телефона, ожидая ее звонка.

— Как мама? — первым делом спросил он.

— Мама… мама в порядке. Отец сказал мне правду — она уже пришла в себя. Слава Богу, все обошлось.

Он с облегчением вздохнул.

— Ты уже виделась с ней?

— Виделась. — Вероника вытянулась в пенистой воде, пытаясь расслабиться, что ей, однако, не удавалось, хотя обычно горячая ванна помогала ей снять напряжение. — Мы с папой сразу же поехали в больницу и ждали там, когда она проснется.

— Она была рада тебе?

Вероника нервно втянула в себя воздух.

— Нет. В том-то и дело, что нет. Она… она попросила нас с отцом уйти. Отец говорит, это все оттого, что она еще не совсем здорова.

— Наверняка твой отец прав. Было бы удивительно, если бы она оправилась так быстро.

— Да, но я… Мы с мамой… — голос изменил ей.

— Я знаю, что вы с мамой всегда были очень близки, — закончил за нее он, поняв, что она хочет сказать. — Может, именно поэтому она и не была рада твоему приезду — вполне возможно, что она тебя стыдится.

— Стыдится? Но с чего это вдруг?

— Как матери, ей неудобно перед тобой за то, что она сделала.

— Но что в этом постыдного? — Вероника села в воде и стряхнула с волос пену. — Скорее это просто непонятно. По крайней мере, мне это непонятно. Человек сознательно пытается лишить себя жизни! Это то же самое, что отречься от самого себя, пренебречь собственной сутью, своим «я»…

— Для меня это тоже непонятно, — согласился с ней он. — Тем не менее многие люди предпринимают подобные попытки. Но кстати, вы не знаете, почему она могла это сделать?

— Нет, мы не имеем ни малейшего представления. Хотя…

— Хотя? — переспросил он.

— Может, она просто… — Вероника подавила вздох. — Просто почувствовала себя одинокой после того, как я уехала, и у нее началась депрессия… Отец говорит, она стала сама не своя после моего отъезда.

Он отозвался не сразу. Она слышала, как на противоположном конце провода щелкнула зажигалка. Когда он вновь заговорил, его тон был очень серьезен.

— Послушай меня внимательно, Вероника. Я объясню тебе, в чем твоя беда, — начал он. — Все дело в том, что ты очень эгоцентрична. Тебе кажется, что мир вертится вокруг тебя — и соответственно все происходящие в нем события так или иначе связаны с тобой, с твоими поступками или желаниями. — Он на секунду умолк. Она могла поклясться, что он улыбается. — Я говорил тебе уже миллион раз, что обожаю твой эгоцентризм, и скажу тебе это еще несколько миллионов раз, — продолжал он. Теперь его тон смягчился, и в нем зазвучали нотки нежности и восхищения. — Но мне бы не хотелось, чтобы твой эгоцентризм создавал проблемы тебе самой. Все прекрасно, пока ты считаешь, что солнце светит потому, что так хочется тебе, или дождь пошел потому, что ты устала от солнца. Но что если где-то на противоположном конце земного шара произойдет землетрясение — и ты станешь винить в этом себя?