Она облегченно вздохнула и откинулась назад.

— И в этом мне тоже повезло, — сказала она. — Терпеть не могу, когда мне указывают, как делать. — И добавила чуть тише, глядя на него из-под полуопущенных ресниц: — Я, наверное, очень везучая, Габриэле.

— Я, кстати, тоже везучий, — сказал он. — Знаешь, я всегда задавался вопросом, что делает одного человека везучим, а другого неудачником.

— И что же ты решил?

— Я думаю, невезучих людей нет — каждый человек везучий изначально. Везение заложено в каждом из нас еще до того, как мы появляемся на свет, просто не всякий умеет им воспользоваться. Вся разница между везучим человеком и так называемым неудачником состоит в том, что везучий человек знает, где и когда ему появиться, а неудачник нет. Я уверен, Вероника, что для каждого из нас где-то что-то припасено — иначе рождаться на свет было бы сущим наказанием.

— Но тогда почему одни люди знают, куда и когда им прийти за этим, а другие нет? Ведь это что-то чисто подсознательное, согласись: человек не может додуматься до этого умом, даже самый умный из людей.

Он улыбнулся. Ему нравилось в ней ее желание докопаться до самой сути вопроса.

— Дело, наверное, не в уме, а в чувствительности, — предположил он. — В какой-то особой чувствительности, которая ведет человека по жизни. Может, это просто обостренное восприятие пространства и времени — и соответственно хорошо развитая способность ориентироваться…

Она сосредоточенно смотрела в сумеречное небо, на котором уже начинали проглядывать очертания полной луны. Она, казалось, искала ответ на какой-то очень важный вопрос.

— Чувство времени, — задумчиво повторила она, потом, как будто очнувшись, встряхнула головой и посмотрела прямо на него: — Я, кажется, поняла, Габриэле: это чувство музыкального ритма. Именно оно. Не случайно «чувство времени» и «чувство ритма» звучит абсолютно одинаково по-английски: timing. Вся суть заключается в том, чтобы настроиться на правильную волну.

Он смотрел на нее в изумлении. Ему казалось, она знает намного больше, чем он или кто-либо еще, о таких вещах, как везение, счастливая случайность, жизненное предназначение, — все то, что принято считать сверхъестественным, магическим, для нее было предельно ясно и объяснимо. И сейчас ему тоже все стало ясно. Ослепительная ясность разлилась в его мозгу, и вся его жизнь предстала перед ним в свете этого невероятно простого открытия. Тот путь, что он прошел в жизни, все то, что он сделал и чего достиг, наполнилось каким-то новым, не житейским, а логическим смыслом. Как будто какая-то нить протянулась сквозь все прожитые годы, объединяя их и подводя к единой цели. Он не мог найти определения этой только что открывшейся ему цели — она не имела ничего общего с теми целями, которые он ставил перед собой на том или ином этапе своей жизни. Да он и не искал ей определения. Ему было достаточно знать, что эта цель есть. И ведь он всегда знал, что эта цель есть, только не отдавал себе в этом отчета. Так же, как знал всегда, с тех самых пор, как появился на свет, что когда-то, в теплый и немного ветреный вечер, он будет сидеть возле бассейна с девушкой, обернутой в розовое полотенце, и в воздухе будет пахнуть фиалками, закатом и чем-то еще — может, ее духами? — и что у девушки будут синие улыбчивые глаза и длинные темно-каштановые волосы, еще не совсем просохшие после купания, и вот эта привычка покусывать нижнюю губу в моменты задумчивости и чуть приподнимать брови, когда она чем-то удивлена или собирается что-то сказать…

Она слегка подалась вперед, собираясь заговорить, и он с нетерпением ждал ее слов, напряг слух, чтобы ни в коем случае не пропустить их… Но почему-то вместо ее голоса услышал свой собственный.

— Молчи, — сказал его голос. — Не говори ничего сейчас. Слова…

Он не договорил, но она поняла.

— Ты прав, — согласилась она. — У воды в бассейне тоже есть уши, и у этого дерева, — она указала на раскидистый клен у дорожки, ведущей к дому, — у него они тоже есть. Уж не говоря о воздухе… Сегодня, кстати, очень ветреный день. — Она слегка поежилась и встала.

— Ты замерзла? — спросил он, тоже поднимаясь с шезлонга.

— Пока нет. Но замерзну, если буду сидеть неподвижно. — Она сбросила с себя полотенце и направилась к бассейну. — Поплыли? — предложила она, оборачиваясь.

— Поплыли.

Он приблизился к ней почти вплотную, с наслаждением вдыхая этот едва уловимый и мучительно влекущий запах, который исходил от нее. Он не заметил этого запаха днем — запахи, наверное, усиливаются с темнотой.

— Что это за духи, Вероника?

— Духи? — Она провела по шее тыльной стороной руки. — По-моему, они давным-давно испарились. Остались в бассейне. Я, честно говоря, не чувствую никакого запаха.

— И все-таки — что это за духи?

Она подошла к самому краю бассейна и посмотрела в воду, изготавливаясь для прыжка.

— Мои духи называются «Obsession»[5], — сказала она и, оттолкнувшись ногами от края бассейна, нырнула вниз головой.

Он расхохотался и последовал за ней.

— Чему ты смеешься? — спросила она, выныривая. Намокшие волосы прилипли к ее лицу, и она нетерпеливо отбросила их назад обеими руками.

— У твоих духов очень подходящее название, Вероника. Парфюмеры, оказывается, большие шутники…

— У тебя очень красивый дом, Габриэле. Красивый и снаружи, и внутри. Я никогда в жизни не видела такого красивого дома.

Вероника стояла, прислонившись спиной к стволу апельсинового дерева, и, гладя огромного лохматого волкодава, прильнувшего в полном блаженстве к ее ногам, восхищенно смотрела на большое белое строение по ту сторону газона, залитого лунным светом. В кронах деревьев, окружающих дом по периметру, были подвешены фонари, и их желтоватый свет, пробиваясь сквозь листву, устремлялся к центру, как бы приподнимая белую виллу над всем остальным.

— Я бывала в гостях у богатых и даже у очень богатых людей, — говорила Вероника, — но все они — как бы это сказать? — они как будто боятся слишком красивых вещей. Не хотят, что ли, привлекать глаз… Они тратят бешеные деньги на совсем неприметную обстановку. Они называют это хорошим тоном. Я, честно говоря, не понимаю, какой смысл тратить такие деньги на то, что остается незаметным для глаза. А у тебя каждая мелочь бросается в глаза — и все вместе выглядит очень красиво. Если бы у меня был мой собственный дом, я бы обставила его в точности, как твой.

Габриэле с удовольствием слушал ее восторженный монолог, глядя, как ее пальцы ласкают лохматую собаку, утопая в длинной белой шерсти. Он очень гордился своим домом и его роскошным убранством и был счастлив, когда люди оценивали это, — не случайно во время съемок того или иного фильма «уикэнды у Габриэле», на которые приглашались все члены съемочной группы, стали традицией. Если это правда, что в жизни каждый из нас играет какую-то роль, он не видел для себя более подходящей роли, чем роль гостеприимного хозяина. Пусть многие считали, что его пристрастие к роскоши и к пышным празднествам было лишь желанием выставить себя напоказ, блеснуть перед другими своим богатством… Какая разница в конце концов, как они это истолковывали? Люди всегда с радостью откликались на его приглашение и потом еще долго вспоминали о приеме — этого ему было вполне достаточно, чтобы чувствовать себя удовлетворенным.

— Кто-то из моих знакомых назвал мою голубую гостиную гостиной арабского шейха, — сказал он. — Ту самую, которая так понравилась тебе.

Она засмеялась.

— Это, наверное, из-за атласных подушек. Как же они красивы! Я бы никогда не подумала, что в наше время подушки еще вышивают парчой — да еще украшают камнями… Но все-таки самая красивая комната — это твоя ванная. Та, где золотые краны, и люстра из горного хрусталя, и это безумное зеркало во всю стену…

— Моя ванная и шокирует людей больше всего, — заметил он. — Они считают ее излишеством, дурным тоном. Для большинства людей приемлемы золотые пепельницы в моей гостиной, или обои с золотым тиснением, или даже те атласные подушки. Но они никак не могут понять, какой смысл устанавливать в ванной краны из чистого золота, да еще с большим алмазом на каждом.