– Я всё думал, когда же ты соизволишь появиться, – буркнул Кастелло, когда я устроился на стуле для редких гостей его берлоги. Стул был сделан из красного дерева ещё до моего рождения, о чём не стеснялся жаловаться каждому, кто решал использовать сей предмет мебели по прямому назначению. – Снова изливал душу стакану?

– Что и сколько я пью – лишь моё дело, – огрызнулся я, закуривая. Вентилятор под потолком, вращавшийся с энтузиазмом немощного старика, взболтал облако сизоватого дыма своими лопастями, будто яйца в ступке. – Есть что-нибудь?

– Если под твоим «что-нибудь» понимать ворчание разбуженных посреди ночи почерковедов – то да, есть, – Фрэнки протянул мне листок бумаги, исписанный столь мудрёными терминами, что мой разум в одно мгновение покрылся непроницаемой скорлупой, сквозь которую я видел лишь фамилию и подпись эксперта, некого Филиппа Росса.

– Это по-английски? – ухмыльнулся я, вернув сие произведение непонятного мне искусства Кастелло.

– И как у тебя язык поворачивается называть себя детективом, – покачал головой Фрэнки. – Здесь написано, что почерк не принадлежит Стиву Уоррену. Это ничего, разумеется, не доказывает, но записку писал не он.

– А может, всё-таки он, только, скажем, левой рукой? – предположил я.

– Нет, не может, – в зубах Фрэнки непостижимым образом оказалась сигарета из моей пачки. Свои – дешёвые, и потому дрянные – он, понятное дело, курил неохотно. – Это можно увидеть по нажиму. Если человек пишет непривычным ему способом, нажим менее уверенный. А здесь такого не скажешь. Нет, это писал определённо не Уоррен. Может, поручил кому-то.

– Если в этой игре есть пешки, съесть их будет проще, чем короля, – улыбнулся я. – Я навестил одного знакомого и попросил порыться в карманах помощника мэра, не утекло ли из них чего-нибудь не туда, куда нужно. Точнее, туда, куда нужно нам. Думаю, к завтрашнему утру мы будем точно знать, кто заплатил за музыку.

– А имя у этого знакомого не на «и» начинается? – с подозрением в голосе спросил Фрэнки.

– Даже если и так, что это меняет? – сказал я, пытаясь выглядеть невозмутимым. – Война есть война, и на ней все средства хороши.

– Это для тебя война! – рыкнул Кастелло. – А для меня – это просто долг перед моей женой! И я не думаю, что ей бы понравилось, если бы я начал брататься со всяким отрепьем!

– Это я с ним братаюсь, а не ты! – рявкнул я. – Можешь быть спокоен за свою честь, – я затушил окурок о ножку стула и поднялся. – Если ты считаешь меня виновным в смерти Амели, то вот он я, надевай браслеты, – я демонстративно вытянул руки перед собой. – По мне давно плачет электрический стул, зато после него никто не будет.

– Иди к дьяволу, – устало произнёс Фрэнки, закрыв лицо ладонями. Наверное, чтобы я не видел его слёз. Слёз, которые высохнут лишь под оком кровавого солнца отмщения. И, клянусь Богом, рассвет уже близко.

Время всегда против нас. Будто бы чувствует, что человек стремится покуситься на его лавры строителя и разрушителя миров. И потому оно затаило злобу на каждого, кто посмеет появиться на свет. Оно крадёт мимолётное счастье детства, выбрасывая в океан взрослой жизни, когда ты ещё не умеешь плавать. Оно высасывает силы из тех, кто дал тебе жизнь, пока, наконец, на городском кладбище не появляются две новые могилы, а на твоём сердце – две новые раны. И тотчас пелена обмана, в которую тебя укутал мир, вспыхивает и исчезает без следа, как тончайшая паутина в углу твоего дома, если поднести к ней свечу. Ты не знал цену мгновениям, ибо считал их песчинками, а песчинки эти оказались валунами. Не говорил «люблю» кому-то, думая, что этот кто-то будет ждать вечно. Не поднимал трубку с аппарата, чтоб хотя бы поинтересоваться, как дела у твоих стариков. Так легко в одночасье стать последним скотом, и возжелать лишь скорой смерти. И так трудно изменить свой путь, в надежде искупить вину перед Временем.

Я не могу сказать с уверенностью, что та дорога, по которой устремилась моя жизнь после смерти Клары, вела к искуплению. Вполне возможно, что она окончится в бездне забвения, куда меня смоют реки крови. А может быть, мне вонзит нож в спину демон сластолюбия.

«Но если у этого демона лицо и тело Лизы, я готов принять смерть хоть сейчас» – подумал я с улыбкой, глядя на мою недавнюю знакомую, чьё горячее тело было так близко, что, казалось, мы совсем не прерывали нашего соития, чтобы перевести дух. Согнутая нога Лизы лежала на моём животе, её дыхание обжигало мою шею, её рука обнимала меня так, будто я был её собственностью, которой она больше не намерена с кем-то делиться. Я неторопливо курил сигарету, наслаждаясь здесь и сейчас, и не думая о том, что принесёт мне завтрашний день. Наслаждался изгибами восхитительного тела женщины, которые я совсем недавно исследовал губами, наслаждался маленькими электрическими разрядами, возникающими между её и моей кожей, хотя, быть может, это были искры большого чувства, что могло бы вновь раскрасить мою жизнь в тёплые цвета.

– Не вздумай в меня влюбляться, – прошептала Лиза, словно прочитав мои мысли. – Так ты нас обоих погубишь.

– Себе я хуже точно уже не сделаю, – ухмыльнулся я. – А про тебя не совсем понял.

– А ты подумал, что будет, если мы с тобой станем одним целым, а потом чья-то пуля вырвет на живую из этого целого огромный кусок? Вырвет тебя из моей жизни? – грустно сказала Лиза. – Как бы мне ни хотелось стать единственной обладательницей Майка Гомеса, ты принадлежишь воинственным духам мщения до самой своей смерти. Они не дадут тебе сбежать. И кто-то из нас станет новой их жертвой.

– Уж точно не ты, – произнёс я, нашарив в темноте пепельницу и затушив окурок. – Я ни за что не дам тебя в обиду кому бы то ни было. Погибну сам, но сделаю так, чтобы ты выжила.

– Ну и что это за любовь, с которой можно только умирать? – улыбнулась Лиза. – Хватит, Майк, ты ведь и сам прекрасно знаешь, что нас разведут свинцовые дожди. И разведут несчастными. Так может, лучше расстаться счастливыми сейчас?

– Сейчас – точно нет, – сказал я, проведя рукой по щеке женщины. – Я с тобой ещё не закончил, – наши губы соединились в жадном поцелуе, а тела – в порыве страсти. Костёр желания щедро бросал снопы искр в темнеющие небеса, словно понимал, что рассвет превратит его в холодную кучку углей, через которую мне всё-таки придётся перешагнуть…

Как часто приходится закрывать дверь, оставляя за ней согревающее теплом прошлое. Рассекать путы, привязывающие сердце к кому-то или чему-то. Это всегда больно. Но всегда необходимо. Потому что утлое судёнышко, которым я дрейфовал в океане мрака, в любой момент может пойти ко дну, и я не хочу, чтобы кто-то последовал за мной в пучину из-за привязанности ко мне. И свидетели моей смерти мне тоже не нужны.

Лиза в один миг стала короткой остановкой на шоссе, стремившем меня к розовому мареву заката, остановкой, которую мне едва ли удастся вспомнить через пару лет, если меня раньше не настигнет чья-нибудь пуля. Я вышел на улицу, где холод вновь взял в свои безжалостные руки бразды правления. Было около четырёх утра, самое время было поинтересоваться, как дела у Ирвина, однако я не спешил покидать квартал, где яркой звездой на небосводе на мгновение взошла Лиза, теперь уже не моя Лиза, да и не бывшая моей в полной мере. Я понимал её страх и в глубине души был рад тому, что не связал с ней свою жизнь, потому что жизни этой почти не осталось. Были выстрелы, были мертвецы, были кровь, похоть – и ничего более. Такое дамам не предлагают. И, согласись Лиза стать моей леди, она бы непременно охладела к мирку, чьим узником я буду до конца своих дней.

– Или оказалась бы на столе у Рихтера, – мрачно сказал я вслух, вспомнив об Элли. Никто не заслуживает такой участи. И никто не останется без наказания.

Преисполненный желания в скорейшем времени выяснить, кому понадобилась смерть Элли и Амели, я поспешил на Тайбл-сквер, где мне вновь предстояло утонуть в табачном дыме, алкогольных парах и недружелюбных взглядах бармена, пока Ирвин не соизволит явиться предо мной, подобно злобному джинну из некоторых восточных преданий. С той лишь разницей, что джинн забирает за желания душу, а Ирвин всего лишь опустошит мой кошелек еще на восемьсот кредитов.