Блаженные уж точно милее Господу, нежели рационалисты. Языком безумия возможно накоротке общаться с Ним, языком логики – едва ли. Это, как говорится, во-первых.

А во-вторых, Широкову важно из хаоса извлечь смыслы. Именно не там искать смыслы, где они и так на поверхности, на свету Божьем, а там, где они только зачинаются, формируются.

В той сфокусированной точке бытия, откуда всё проецируется в этот мир, словно из кинопроектора. В самом мировом чувствилище, как ни странно и нелепо это звучит. Отсюда опять же и неискоренимая страсть к формотворчеству, внедрение в поэтические книги стихопрозы, центонное введение в прозаические произведения стихотворных и философских цитат.

Не вызывает оптимизма у писателя-философа лишь литература в современном её состоянии. Умирающая, она пущена под откос либо графомании, либо постмодернизма. Изобразить агонию литературы тоже, между прочим, литературное занятие.

В романе "В другое время & в другом месте" "каждый новый рационалист – это иррационалист, поменявший вероисповедание", а "националист – это вывернутый наизнанку космополит".

Художник и здесь остаётся безжалостным зеркалом натуры. И безумие его соавтора Гордина поистине зеркало обезумевшего нашего времени, Смутного времени смутное зеркало. Коль нет идеала как разновидности Абсолюта, не может быть и зеркала Идеала. Например, соцреализм был зеркалом вымышленного идеала, которое если бы и не было "перестройки", всё равно рано или поздно раскололось бы вместе со временем.

Широков доводит до полного самоотрицания Гордина, осознающего, что "человек – это шизофреник, убивающий в себе двойника". Гординский роман в романе "Точка. Дневник перформансиста." – это второй план, мучительно желающий стать планом первым и вытеснить псевдожизнь (с гординской точки зрения) его создателя на обочину.

Только разгримировавшись перед зеркалом пародии, можно обрести новый смысл жизни, новое дыхание. "Наполнив себя, мы опустошаем вселенную и наоборот: наполнив её, только опустошаем себя" ("Казус Гордина", авторское предисловие к разбираемому роману). И как иначе, Вселенная спиралевидна, поэтому смыслам и свойственна вихреобразная турбулентность.

Широков, подключив в соавторы Гордина, затевает с постмодерном своеобразную "игру в бисер", как у Гессе. Он рушит, чтобы из обломков прежнего здания на этом же классическом фундаменте выстроить то ли новый храм, то ли лупанарий. Но что бы ни построил раздвоенный и растроенный Гордин, он не может подавить в себе ощущение пустоты и разрушенности. Душа героя в очередной раз, пытаясь развернуться, сворачивается в Точку.

Точка – та капля, что может уравновесить океан в метафизическом плане; или даже перевесить его, перформансируясь и проецируясь на реальности. Точка эта может оказаться той самой точкой, поставленной под беловежским документом, упразднившим империю. И тогда – "любовь к родине не знает чужих границ", повторяет Гордин афоризм Ежи Леца, вкладывая в него собственную горечь сожаления об утрате. И тогда душа – как в термосе, как в квадрате или треугольнике, герметизирована, а главное – заточена.

Гордин "бросил эту засургученную бутылку с зашифрованным посланием в океан времени". И кто знает, может, в ней заточён очередной всемогущий джинн?

В постмодернизме может быть обнажен утонченный вандализм новых хамов, извращённый садизм интеллектуалов-каинитов. В любом энергетическом пространстве есть позитив и негатив.

Постмодерн не исключение; он сообщается с энергоинформационным полем ноосферы, да только не достигает божественного духовного Океана Абсолюта, оставаясь всего-навсего литературным Солярисом, производителем подделок, пускателем мыльных пузырей.

В подлинном Океане Абсолюта сконденсировано время Вечности, там нет разделения на разряды и заряды, на добро и зло.

Бог соборен, дьявол – разделитель.

Подняться над собственными амбициями постмодерну, скорее всего, не удастся, а может, уже и не удалось. Виктор Широков постарался подняться над постмодерном, щедро и весело его пародируя. В этом и видится вектор его нынешнего творческого восхождения.

Перефразируя Владимира Бондаренко, можно сказать: как "Дон-Кихот", будучи пародией на рыцарские романы, стал лучшим из них, так и Широков, пародируя приёмы постмодернизма, создал образцовый построман. Это одновременно и метароман, и антироман, и роман-размышление о современной литературе с конкретными именами. А для читателя и в поствремена литература необходима, прежде всего, для души; и Фет предпочтительнее какого-нибудь Пригова, а поэт Валентин Сорокин для иных роднее суперпрозаика Владимира Сорокина.

Постмодернистское время само по себе пародия на время. Но как "Человеческая комедия" отразила феодально-капиталистические отношения между людьми, так или иначе пародируя-отвергая классическое искусство, так и здесь гординский словесный пинг-понг – "писание – это не мысль, это передразнивание мысли или в лучшем случае воспроизведение чужой мысли". А по большому счёту, поиск смысла, который постоянно ускользает, непостижимый, как вселенная, выходящая постоянно за рамки наших представлений о ней. Поиск смысла в Смутном времени.

В новом же романе автор, мастерски перевоплощаясь в безумца Гордина, словно Набоков в Гумберта Гумберта, строит интертекст из космогонических вселенских яиц и еще из словесно-смысловых фигур; а финальные четыре страницы романа можно прочитать только через отражение в зеркале. Тем самым он, не боясь довести до абсурда, утверждает новый вселенский закон всеобщего отражения.

Виктор Широков ставит наглядную Точку в наоборотном (читаемом только в зеркале) тексте, как бы осваивая уже и сопредельное зазеркалье, вклиниваясь в запределье.

А Точка, даже вовремя поставленная, всего лишь суррогат абсолюта, свернувшегося на время, ибо нет предела совершенству. И можно бесконечно продолжать гоголевские "Записки сумасшедшего", которые тоже явились своеобразным зеркалом эпохальных отношений: человека с эпохой и разных людей эпохи между собой. Даже тогда, когда пишешь серьёзные вещи с умным лицом, ты, не привлекавшийся дотоле принудительному лечению в "психушке", понимаешь, "писать – значит ловчить по части формы и обманывать по части абсолютной истины".

Кого же выбрал себе двойник автора для освидетельствования своей литературной адекватности и полноценности? Это – Селин, Гессе, Ионеско, Миллер, это – Кафка, Джойс, Набоков, Ремарк, это – Катаев, Пруст, Вагинов, Сартр: "их романы чаще всего дубликаты старых форм, дубликаты чужих ключей от чужих замков", – вряд ли это напрямую сказано о них. Заголовки из их знаковых произведений постоянно перетасовываются в пасьянсе как карты Таро. Они звучат как заклинания в общем вареве метафизического контекста. Слова даже визуально, что капли, сливаются в море, сохраняя свою идентичность. Смыслы сплавляются, сопротивляясь хаосу.

Иногда звонкие фразы напоминают те изречения, что ловил Орфей в одноименном французском кинофильме из радиоприёмника в автомобиле, сутками пропадая, забыв об Эвридике. Примерно такие же и здесь: "всё – минувшее, главная площадь страны до сих пор самое престижное кладбище". Что ж, наверное, поэтому "те, у кого достаточно ума, искупают это безумствами".