На этот раз в голосе Марии слышалась глубокая печаль.

— Изверг этот Гитлер, — продолжала девушка тихо. — Ну какое дать ему наказание, чтобы отомстить за это? Жили себе люди спокойно, мирно, работали. А он что натворил, гад! Честное слово, товарищ старший политрук, сердце злобой заливает. Я, например, сейчас злая, очень злая… Да и все такими становятся! Простите, товарищ старший политрук, посмотрю, как у него пульс.

Мария, осторожно переступая через раненых, пошла к слабо стонавшему бойцу.

Всю ночь машины санбата подвозили раненых.

Без сна и отдыха врачи оперировали тела, искали застрявшие в них кусочки металла, очищали раны от гноя, удаляли из здорового организма поврежденные части. Во время работы все были хмуры и неразговорчивы. Каждый знал, что бедствие может вторгнуться и в его жизнь — свистом пули или осколка, или воем авиабомбы, — знал, что от этого не убежишь, что надо бороться с этим бедствием.

Тигран приглядывался к раненым. Некоторые из них застывшим взглядом смотрели в одну точку; другие лежали с закрытыми глазами, но было видно, что они не спят. По лицам можно было узнать людей чуть ли не всех национальностей — русского сибиряка, широколицего казаха, темноглазого таджика, — людей, что пришли сюда из жарких степей, с берегов широких спокойных рек, со склонов голубых гор.

…Наступило туманное осеннее утро. То крупными хлопьями падал снег, то моросил холодный дождь.

Проснувшись, Аргам узнал Тиграна, который молча и без улыбки смотрел на него.

Аргам хотел броситься к нему, обнять его, но не мог ни крикнуть, ни сдвинуться с места.

Остановил ли его показавшийся холодным взгляд Тиграна или вынудили к сдержанности стоны лежавших вокруг тяжело раненных? Может, и чувство стыда заговорило в нем — это гнетущее чувство, которое часто бывает тяжелее страха за жизнь.

Он попытался улыбнуться, но почувствовал, что и улыбка вышла натянутой.

Тигран положил руку на лоб Аргама и спокойно, словно они встретились в обычной обстановке, в Ереване, спросил:

— Ну, как ты?

Он помог Аргаму повернуться и сесть.

Тот потер глаза, прошептал:

— Голова кружится…

Лежавший рядом с ними боец, который всю ночь бредил, звал мать и сердился на кого-то, теперь пришел в себя и с любопытством смотрел на них. Нога раненого была ампутирована до бедра и толсто перевязана бинтами. Сам он еще не знал об ампутации: лежа на спине, он не видел своих ног. Раненый был неспокоен, звал медсестру:

— Сестра, сестра! Куда она девалась, черт!

Прервав свой разговор с Аргамом, Тигран спросил бойца, чего он хочет.

— Сильно чешутся пальцы раненой ноги.

— На какой ноге?

Боец положил руку на левый бок:

— Вот на этой. Ну, до смерти чешутся пальцы!

Это была ампутированная нога. Аргам удивленно поглядел на раненого и хотел было что-то сказать. Тигран сделал ему знак молчать.

— Онемели пальцы, двинуть не могу ими, — пожаловался раненый. — Зудят и зудят!

— Потерпи, дорогой, — оказал Тигран, подтягивая повыше свою шинель.

Разглядев знаки различия у своего собеседника, раненый снова обратился к Тиграну:

— У русского человека терпения хватит, товарищ старший политрук! Но обидно, что выбыл из строя, и неизвестно, сколько продлится лечение. Попадешь еще в другую часть. А с товарищами не хочется расставаться! Ох, словно раздробило мне ступню — то немеет, то ноет. Куда же девалась эта сестра?! Сестра… а сестра! Ах, черт!

Войдя в комнату, Мария Вовк спросила:

— Чего тебе, милый?

— Почеши мне ногу, сестрица, покоя не дает.

Вовк тревожно посмотрела на Аргама и Тиграна и, поняв, что они не проговорились, успокоилась.

— Почешу, дорогой. В каком месте чешется?

— Пальцы, ступня.

Делая вид, что чешет, Мария поглаживала бинт раненого, собрав одеяло у него на груди, чтобы он не видел ног.

— Ну, как теперь?

Лицо раненого постепенно успокаивалось, смягчалось.

— Вот и легче становится.

Он снова повернулся к Тиграну:

— Я сам из города Невеля — может, слышали? — Калининской области, бывшей Тверской губернии; жена с дочкой и сейчас находятся там…

Он умолк и задумался. А там ли жена и дочь?.. Уж больше месяца нет письма. Почем знать, может, фашисты и Невель заняли… Все перемешалось, все вверх дном пошло! Жили они так мирно, так хорошо. Он был радиотехником, жена работала учительницей. Заработка с избытком хватало на все. И жили они себе спокойно, веселились на свадьбах и праздниках. Конечно, Невель городок небольшой, но когда по вечерам садились у радиоприемника, слушали, что говорила Москва, какие песни неслись из Ленинграда и Киева, маленький городишко словно и сам вырастал…

Раненый томился желанием говорить. Прошлое, настоящее, будущее — все смешалось в его словах.

— Из какого вы полка? — спросил Тигран.

— Подполковника Сергеенко. А комиссаром у нас Антонян — может, знаете? Вчера мы две танковые атаки отбили. Один танк я подбил связкой противотанковых гранат, другой к окопу подошел. Нос у него задран, огонь пролетает у нас над головой… Не подумайте, что хвастаю, товарищ старший политрук, комиссар Антонян лично меня знает. Если скажете — Василий Сухин, сразу вспомнит: он сказал, что меня к ордену представляет. Я рабочий человек, не из хвастливых, но говорить о сделанном мною: вот, кол, что я сделал, как сделал, — не стыжусь. Водится за мной это. Эх, снова пальцы зачесались, сестра! Покорнейше прошу простить, сестрица, что так тебя беспокою. Будем живы, встретимся еще — в долгу не останусь, отплачу!

— Вы только поправьтесь, это и будет отплатой мне, дорогой! — улыбнулась Мария.

— Добрая ты, сестра…

Вошли два санитара с носилками.

— Зачем это? — спросил Сухин.

— За тобой, дорогой, — ответила Вовк, — эвакуируют. Тебе ведь длительное лечение требуется.

Сухин молча посмотрел на санитаров, затем попытался приподняться. Вовк быстро положила руки ему на грудь:

— Ты не шевелись! Они сами тебя спокойненько поднимут.

Но Сухин, упершись локтями в землю, откинул с груди солдатское одеяло. То, что он увидел, показалось ему невероятным: одной ноги не было. Он прикрыл рукой глаза, прошептал:

— Погодите минуту…

Посмотрел еще раз. Да, ясно, отрезали ногу… Он перевел взгляд на Аршакяна и с горечью, но сдержанно произнес:

— Инвалидом стал, значит… Не хотели сказать, товарищ старший политрук, все равно узнал, секретом не осталось.

На глазах Сухина показались слезы.

Санитары, подхватив его, перенесли на положенные рядом носилки. Правым кулаком он вытер глаза и больше не сказал ни слова. Когда санитары унесли его, всем показалось, что хата, где лежало десять — пятнадцать человек, вдруг опустела…

Мария Вовк, вернувшись, молча села около Аршакяна. Потом тихо заговорила:

— Тяжело, товарищ старший политрук, не представляете, до чего мне тяжело. Лучше бы там была, пусть убили б. Смерти я не боюсь, честное слово, не боюсь, товарищ старший политрук! Чего бояться, когда он Киев уже взял, по Ленинграду и Москве бьет. Ни капли страха у меня нет!

— Верю, Мария, — кивнул Аршакян, — такая девушка, как ты, бояться не станет.

— Здесь все такие, как я…

Вспомнив что-то, Вовк снова встала с места и вышла, сказав, что вернется через пять минут.

— Чего задумался? — спросил Тигран Аргама.

— Да ничего, — смущенно ответил тот.

— Ничего? А есть о чем подумать, дорогой. Ты писателем хотел стать, романы писать. Видал его? Вот и подумай о нем!

— О ком?

— О том раненом, Василии Сухине. Запомни его. Он ушел, на фронт больше не вернется. Ты его больше не увидишь. Но если хочешь быть сильным, — в самые тяжелые минуты вспомни о нем, сохрани его образ в сердце, он поможет тебе преодолеть трудности на пути…

Тигран помолчал, потом спросил:

— Письма домой писал?

Аргам ответил, что не писал.

— Нехорошо! — заметил Тигран. — Напиши сегодня же! Напиши, что деремся с врагом, как поклялись, что веришь в победу…