Аргам обернулся к полю боя: надо стрелять. Но перед ним не было больше атакующих. Он увидел парящих в воздухе коршунов. Да, именно коршунами-стервятниками могли показаться эти самолеты! Послышались голоса товарищей:

— Воздух!

— Ребята, танки!

Один из самолетов спикировал на тот окоп, где стоял Аргам. В адском грохоте он потерял сознание…

Казалось, кто-то дубиной колотил Аргама. Вспыхивали и гасли какие-то огни. День то был или ночь — он не знал. Ржал какой-то конь. Над его головой грохотали снаряды. Аргам хотел крикнуть, но не смог, его словно душили. Снова заржал конь. Кто-то захрипел, и голос этот был и знакомым и чужим. Что это за факелы свешиваются с неба? Куда его везут? Едут на телеге. Кто это лежит в телеге рядом с ним? И кто сжимает ему горло?..

Двигалась повозка, и тряслись в ней люди. Казалось, вблизи слышится шум воды, журчит ручеек.

Он почувствовал жгучую, неутолимую жажду.

— Воды… — прохрипел он, и голос словно застрял в горле.

Собрав все силы, простонал еще раз:

— Воды… дайте пить!

Он услышал, как кто-то произнес:

— Бурденко, слышишь, один живой!

Повозка остановилась.

— Да что ты? — поразился Бурденко. — Не может быть!

— Клянусь! Он сказал «воды». Кто хочет воды, эй?

— Да не ори ты так, Мусраилов, погоди.

Бурденко повернул повозку в какую-то рытвину, включил под каской ручной фонарик и осветил тела.

— Воды! — снова послышалось с тележки.

Бурденко направил луч туда, откуда доносился голос, и увидел широко открытые глаза на бледном лице.

— Мусраилов, это же Аргам. Он жив, понимаешь! Зови санитаров!

Подозвали идущих впереди санитаров, которые несли на носилках раненых. Когда Аргама положили на носилки и санитары, ощупав его, заявили, что он не ранен, Микола философски заметил:

— Сто лет будет жить, клянусь чем хочешь! Сто лет проживет и сто внуков и правнуков наживет…

Главврачу санбата Ивану Ляшко было уже под пятьдесят, но никто не дал бы и сорока лет этому высокому статному человеку со смуглым волевым лицом.

Он только что закончил трудную операцию в деревенской хате, где еще висели в углу иконы, когда внесли Аршакяна.

Не сказав ни слова раненому, хирург указал санитарке на стол, покрытый белой, в брызгах крови, скатертью:

— Положите.

Молча и неторопливо разрезав повязку, он рывком отодрал приставший к ране бинт.

Аршакяну показалось, что доктор груб до бессердечия. Он посмотрел на хирурга: ни сочувствия, ни боли, ни волнения — лишь профессиональную деловитость выражало это лицо.

— Дать наркоз? — спросила невысокая девушка в халате.

Хирург лаконично и сухо ответил по-украински:

— Не треба!

Затем осведомился, есть ли еще раненые на операцию. Девушка ответила, что сейчас нет, но через полчаса будет много: шел тяжелый бой.

— Подержи! — приказал доктор девушке, протягивая ей здоровую руку Аршакяна и подав другую его руку молча стоявшему у изголовья бойцу-санитару.

Врач не понравился Аршакяну; он решил и сам молчать, ни о чем не спрашивать, предоставив хирургу делать все, что тот пожелает. Тигран безмолвно перенесет все, не выдав боли и страданий. Это будет единственно достойным ответом этому неприветливому человеку. И он остался верен своему решению. Несмотря на предварительные уколы, он чувствовал острие хирургического ножа в своем теле, слышал даже звук разрезаемых мышц, но не застонал, не вздрогнул. Ляшко не мог бы подметить даже напряжения на его лице. Но военврач и не смотрел на его лицо. Внимание хирурга было сосредоточено на раненой руке Аршакяна. Он вскрыл рану, очистил ее, потом санитары перевязали руку белоснежным бинтом. Так же спокойно и молча, как приступил к операции, военврач, закончив ее, вымыл руки и спросил девушку:

— Вовк, вы распорядились, чтобы мне дали чаю?

— Да, наверно уже готов.

Иван Ляшко, держась все так же прямо, не спеша отправился пить чай.

— Болит? — спросила санитарка.

— Болит как будто, — ответил Аршакян. — А тебя как звать?

— Марией. Да все по фамилии кличут — Вовк да Вовк.

— Вовк… а не груб ли немного твой хирург?

— Иван Кириллыч-то? Да что вы, он золотой человек, и рука у него легкая. Прямо спаситель! Знаете, ведь он уже двое суток не смыкает глаз. Ну, просто удивляешься! Сейчас еще раненые прибудут. Говорят, жаркие были бои. А характер — так ведь у каждого разный бывает. Неразговорчив он — верно. Как только выдастся свободная минута, пьет чай и читает книжку. Книжек у него много и чай любит — ну прямо как казах или узбек. Зеленый чай пьет, как они. Знаете, какой бывает зеленый чай? Очень горький! Я раньше и не слыхала про такой.

— Значит, хороший он человек, не грубый?

— Что вы, что вы! — с жаром повторила Вовк. — Вот поживете у нас с недельку, сами увидите. У вас рана легкая, не эвакуируют.

При этих словах Вовк понизила голос и, точно Поверяя страшную тайну, шепотом сказала:

— Начальник политотдела звонил, чтобы вас не эвакуировали.

— Откуда ты знаешь?

— Раз говорю, значит знаю!

Безмолвно стоявший рядом боец, рассердившись, оборвал ее:

— Хватит тебе утомлять старшего политрука! Отнесем его, пусть полежит. Как начнешь, так и конца нет.

— А ты мне наставления не читай, тоже командир нашелся!

Аршакян дружески успокоил солдата:

— Ничего, она меня не утомляет.

Тиграна положили на полу в другой хате, подостлав сухое чистое сено. Несмотря на ноющую боль в руке, веки его немедленно сомкнулись, и он заснул.

Проснулся он в полночь, разбуженный тяжелыми стонами соседа. Хотелось пить. В углу на маленьком столике горела керосиновая лампа с надбитым стеклом.

— Кто там есть? — позвал Тигран и сейчас же услышал:

— Чего вам надо, товарищ старший политрук? Я здесь.

Это была вчерашняя санитарка. Как ее звали?.. Марией? Да, Мария Вовк.

— Ты славная девушка, Вовк. Дай мне воды.

Повидимому, вода была наготове, так как девушка сейчас же ее подала.

— Какие новости, Мария?

— На дворе снег идет.

— Снег идет?

— Первый снег, наверно, растает. Было много раненых, товарищ старший политрук. Танки пошли на наши полки, да наши разбили их, отбросили назад. Там настоящее дело — а что мы?

— А я доволен твоей работой, Мария, и многие, наверно, довольны. Ведь и здесь передний край!

— Ну, что вы говорите, товарищ старший политрук!

Раненый сосед опять тяжело застонал. При тусклом свете липа его не было видно, слышалось лишь стесненное дыхание.

— Тяжело ранен? — показал на него Тигран.

— Да не ранен, — объяснила Вовк. — Контужен, и то очень легко, в один-два дня пройдет, лишь бы нервы отдохнули немного. А ведь он тоже с Кавказа, и тоже армянин, товарищ старший политрук! Но фамилия не на «ян» кончается, а как-то по-другому. Я уже все народности научилась узнавать. И, можно сказать, привычки всех изучила…

Тигран приподнялся и сел в постели, откинув с груди солдатское одеяло.

— Дай-ка сюда лампу, Вовк!

— Зачем, товарищ старший политрук?

— Неси, неси!

Вовк принесла лампу. При ее свете Тигран глянул на контуженного, лежавшего лицом к стене, и взволнованно проговорил:

— Вовк, да ты около меня моего брата положила!

— Что вы говорите, товарищ старший политрук?! — почти вскрикнула Вовк. — Это ваш брат? Вот счастье-то! Да как же это случилось? Как хорошо, что так вышло, товарищ старший политрук!

Аршакян приложил палец к губам, чтобы девушка говорила потише, и шепотом сказал:

— Пусть отдыхает. Так не ранен, говоришь?

— Не ранен, немного обожжен лоб и сотрясение, больше ничего. Какая хорошая встреча, товарищ старший политрук! Он вам родной брат?

— Родной, — улыбнулся Аршакян. — Жены моей родной брат.

— Вот оно что! Ну, все равно брат!

В противоположном углу хаты послышались слабые стоны. Мария тихо проговорила:

— Вот тот очень плох, товарищ старший политрук, тот боец, что так слабо стонет. Хорошо, если выживет…