Доложив, что явились по приказу комиссара для обхода рот, Меликян, не стесняясь присутствующего здесь командира полка, обнял Аршакяна.

— Умереть за тебя, Тигран-джан, товарищ старший политрук! Стосковался я по тебе, поверь слову!

— Разволновался, старик? — заметил майор.

Меликян вытянулся.

— Я не старик, товарищ майор, мне до пятидесяти лет еще целый год остается. Разрешите доложить, что я намерен прожить до ста лет!

— Верю! — кивнул майор. — Старый дуб ветру не повалить!

Обняв левой рукой плечи Меликяна, Тигран протянул правую Сархошеву:

— Ну, как вы? Немного обижены на меня или обида уже прошла?

— Никак нет, никогда не держал обиды на вас, товарищ старший политрук! — отрекся Сархошев. — На замечание начальника воин не имеет права обижаться…

Из разных углов блиндажа молча взглянули друг на друга Каро Хачикян и Бено Шароян. Телохранитель Сархошева избегал взгляда автоматчика, но, искоса поглядывая на Каро, видел, что тот улыбается, и чувствовал в этой улыбке пренебрежение.

Нагнувшись к Игорю, Каро шепнул ему:

— Это тот, что сбежал в первый день. Помнишь?

Игорь также шепотом ответил:

— Не надо напоминать ему об этом.

Шароян не слышал этих слов, но понимал, о чем Каро мог говорить с товарищем, и в его сердце вкралось опасение: а вдруг скажет командирам, подведет под наказание…

— Идите по ротам первого батальона, комиссар там, явитесь к нему! — приказал Дементьев. — Поговорите с бойцами, расспросите, вовремя ли они получают горячий обед, махорку, проверьте обувь, шинели. Проводи их, Хачикян. Поведешь так, чтобы не попали под огонь.

…Было уже за полночь, когда Меликян и Сархошев возвращались к себе «домой», как на фронте принято было называть место расположения своего подразделения. Хотя артиллерийский огонь противника постепенно утих, гитлеровцы попрежнему освещали местность ракетами.

На обратном пути впереди шагал уже Сархошев, и так прытко, что Меликян не поспевал за ним.

— Ты чего бежишь? Иди медленней! — не вытерпел Меликян.

— На прогулочку мы вышли, что ли? — огрызнулся Сархошев.

— Так у тебя же ноги болели?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Спрашиваю — у тебя ревматизм прошел, что ли?

— Отдохнул, вот и перестали ноги болеть.

— Ну и хорошо, что перестали.

Минут десять они шли молча. Потом Меликян дружески спросил:

— Почему ты так малодушничаешь, Партев?

Сархошев ответил не сразу. После долгой паузы он негромко произнес:

— Психологически действует на меня… ночь, понимаешь!

Когда они добрались наконец до маленького домика на опушке леса, в котором жил до войны лесник, Сархошев приказал Шарояну принести хлеба и свиного сала, достал из ранца пол-литровку водки и разложил все на маленьком шатком столике, брошенном прежним хозяином.

Через полчаса Сархошев уже во все горло распевал:

В приподнятом настроении был и Меликян, но песня Сархошева покоробила его.

— Выходит, что и особая московская водочка тоже психологически действует на тебя, Сархошев?

— Не отрицаю, действует.

— И вот с такой-то душой ты хочешь сравняться с Аршакяном?!

Они еще долго сидели вдвоем за столом. Меликян никогда не задумывался над своей близостью с Сархошевым, над тем, хорош или дурен его собутыльник; он и сейчас не думал об этом.

K западу от Харькова, на границе Полтавской области, продвижение неприятеля остановили у заболоченных берегов реки Коломак и заставили его две недели топтаться на месте. На многих рубежах советские войска отбросили противника и сумели закрепиться на более удобных позициях.

Названия маленьких и безвестных до этого хуторов и сел — Разуменко, Трудолюбовка, Цыпочки, Шелестово — теперь обводились на картах цветными карандашами, не сходили с уст бойцов, которые до этого холодного и сырого октября никогда не слышали о таких населенных пунктах, да и не предполагали, что судьба когда-либо забросит их сюда из Архангельска, долины Аракса, Колхиды, Саратова или Ташкента.

Гитлеровские генералы наметили месяц и число, когда они должны были занять Харьков. Давно уже прошел этот срок!

Стояли последние дни октября. Из-за сплошной облачности дни походили на сумерки, лишь по ночам изредка прояснялось небо. Но по ночам неприятель, не раз встреченный огнем и контратаками, проявлял особую осторожность.

В тесном взаимодействии с соседними частями держала оборону на своем рубеже и дивизия, все еще носившая имя Армянской. За последние три дня усилились огневые средства дивизии: по распоряжению члена Военного Совета ей был придан артиллерийский полк из части, находящейся под командованием полковника Кулагина. Бойцы теперь были убеждены, что неприятелю уже не удастся отбросить их за этот оборонительный рубеж.

Бойцы артиллерийских батарей, уже по две недели остававшиеся в одних и тех же окопах, каждое утро видели перед собой знакомые картины, и малейшее изменение в них тотчас же бросалось в глаза. Вот обрублены ветки у того одинокого дерева, что стояло на отлете от лесного массива; на холме напротив видны новые воронки от последнего ночного обстрела; раскинувшееся перед окопами поле изрыто больше, чем вчера.

Снайперы легко отыскивали пристрелянные накануне мишени перед позициями неприятеля — маленький кустик, кочку или несколько голых стеблей подсолнечника. Ага, на этом подсолнухе уже нет круглой головки, которая вчера легко покачивалась от ветра. Там, недалеко от окопов, две вороны вчера были вспугнуты стрельбой и поэтому так боязливо теперь клюют падаль, поминутно озираясь кругом.

Полк майора Дементьева уже два раза получал благодарность командования армии. В очерках, описывающих военные эпизоды в дивизионных и армейских газетах, каждый день можно было встретить имена бойцов полка Дементьева. Бурденко и Тоноян всегда упоминались вместе. Кобуров приказал своему заместителю вырезать из газет и хранить в отдельной папке все статьи, относящиеся к полку: они должны были впоследствии войти в новую историю их части.

Капитан Кобуров вполне искренне, без всякого чванства думал, что не будь «чистой работы» штаба, полк не отличался бы в боях.

Он уже мечтал о переходе в контрнаступление. И действительно, до каких пор радоваться тому, что продвижение неприятеля приостановлено? Если даже на остальных участках гитлеровцы продолжают продвигаться, то почему нельзя начать контрнаступление на одном участке, хотя бы ради усиления психологического фактора?

Кобуров был горячим патриотом, энергичным воином, но он не подозревал, что не знает очень многого, и простодушно верил в свои стратегические таланты.

Всеми своими мыслями он делился со своим заместителем. Он любил Мисака Атояна за то, что немногословный лейтенант всегда одобрительно выслушивал его рассуждения о полководческом искусстве и его сверхбоевые стратегические планы.

— Нет, тут необходимо что-нибудь особенное! — как-то заявил Кобуров своему заместителю. — Ну, скажем, внезапный прорыв…

— Нужно. И, наверно, будет.

— Ох, как нужно! Ведь с каждым днем, с каждым часом он вклинивается вглубь страны. Крайне нужно!

Но вот для Кобурова произошло неожиданное: ночью был получен приказ оставить занимаемые рубежи и отойти на новые позиции…

Когда Кобуров, получив маршрут передвижения, отыскал на карте названия населенных пунктов, он побледнел.

— Коломак, Валки, Огульцы… Да что же это? Ведь мы на Харьков идем! И Харьков будем сдавать, что ли?! Честное слово, ничего не понимаю!

Рядом с ним стоял Атоян — как всегда, молчаливый и спокойный и, как всегда, готовый выполнить любое задание начальника штаба.

— Лучше было нам умереть, но не отступать! Как ты думаешь, Атоян?

— Зачем умирать, товарищ начштаба? — ответил тот, помолчав. — Если б нужно было, приказали бы умереть и вам, и мне, и всем. Не приказали — значит нужно, чтоб мы остались живы, сберегли наши силы: видно, пригодятся. Может, произойдет нечто большее, чем этот ваш прорыв…