Кобуров с изумлением слушал своего помощника.

Задолго до рассвета войска бесшумно оставили свои позиции. Тыловые подразделения двинулись первыми. Построившись колоннами, батальоны шагали под мелко моросящим дождем. Под ногами бойцов похрустывала ледяная корочка на лужах и жидкой грязи. Казалось, сегодня холод стал более пронизывающим и злым, чем в предыдущие ночи. Бойцы и командиры, еще не получившие зимнего обмундирования, дрожали от холода и сырости.

Угрюмо шли бойцы капитана Юрченко, покинув окопы, с которыми они так сжились. Там они сражались тринадцать дней, там остались могилы погибших товарищей…

Их томило мучительное чувство стыда и горечи. То один, то другой из них оглядывался на остающиеся позади окопы, над которыми так же, как вчера, взлетали в воздух неприятельские ракеты, освещая все кругом.

Шли молча, не было видно ни одной искорки от папиросы. Казалось, и земля, и раскинувшиеся на живописных холмах села, и шелестящие под ветром леса, и застывшие у порога своих хат старики и дети спрашивают: «Куда вы уходите? А мы?!»

— Ох, и тянет покурить! — раздался голос Бурденко.

— Нельзя. Потерпи, — вполголоса проговорил Тоноян.

— Потерплю и без твоего совета! — раздраженно огрызнулся Бурденко. — Подумаешь, «потерпи». Надоело мне это слово, мочи нет! Нельзя все терпеть и терпеть! Курить я не стану, можешь не беспокоиться. Да только нельзя же без конца друг другу это слово говорить! И кто тут такой нетерпеливый, интересно бы узнать? Это ты, что ли, знатный бригадир колхоза? Что можешь ты делать, если не терпеть, очень хотел бы я знать? Ну, говори — что ты можешь делать, а?

— Я драки с тобой не хочу, я драки не люблю! — спокойно отозвался Тоноян, понимая раздражение Бурденко.

— И очень плохо, что не любишь драться! — не унимался Бурденко.

— С тобой драться не хочу. Понимаешь?

— Да этого у меня и в мыслях нет, братец ты мой, — сказал Бурденко уже другим тоном. — О чем нам с тобой спорить, дорогой человек? Да если хочешь знать, с тобой я повеселиться бы хотел, выпить толком, потанцевать если подходящий день выдастся! Об этом-то дне я и держу думку, а он все дальше и дальше уходит. Потому и сержусь. Когда он наступит — угадать не могу. Не понял ты, что я хотел сказать, просто не понял, Арсен Иванович!

Отца Тонояна звали Еранос. Но, желая называть его по имени-отчеству во время частых задушевных бесед, Бурденко придумал для него отчество — Иванович. Так же начали называть Тонояна и другие товарищи, и вскоре оно приобрело уже право гражданства.

— Курить не стану, не бойся. Должен прямо сказать, браток: очень тебя уважаю, хороший ты колхозник! В лицо тебе говорю, чтобы ты не обижался, если под сердитую руку я что-нибудь неуважительное невзначай скажу. Ясно? Если вопросов нет, значит ясно. Еще много борща мы с тобой похлебаем, еще много махорки пересыплешь ты мне в кисет! Вот говоришь: потерпи, мол. Да разве мы не терпим? Еще как терпим!

К словам Бурденко прислушивались и другие.

— Я понимаю, что всякий приказ — это закон! — продолжал Бурденко. — Значит, и приказ об отступлении тоже закон! Но сердцу ведь не прикажешь, оно горит. Я и сам понимаю, что надо потерпеть…

— Умный ты у нас, Бурденко! — откликнулся кто-то рядом. — Подтверждаю.

Товарищи по голосу узнали Ираклия.

— Подтверждаю! — повторил он. — Что правда, то правда! Но очень уж ты слушаешься своего сердца, Бурденко. Иногда забываешь приложить ухо и к сердцу товарищей. Или, скажем, к сердцу тех, например, которые написали приказ об отступлении. И им ведь не. легко было! Когда командующий подписывал этот приказ, может быть, дрожали у него руки, может быть, он с трудом удерживал слезы. Да ты и сам это знаешь, только забываешь иногда.

— Нет, не забываю! — возразил Бурденко. — И напрасно ты думаешь обо мне такое, парторг Микаберидзе, очень напрасно! Если б на месте этого генерала был я, может быть, и я в эту ночь написал бы приказ об отступлении. И о чем ты тут споришь, товарищ Микаберидзе, не пойму я тебя. Ну, о чем ты споришь, чего хочешь?

— Хочу, чтоб ты сердце свое пожалел, вот чего я хочу, — серьезно объяснил Ираклий. — В отступлении этом для нас бесчестия нет. Наша дивизия оставила свои позиции по приказу командования, мы выполнили наш долг!

— В том-то и дело, что плохо мы выполняем наш долг, — перебил его Бурденко. — Можешь возразить против этой правды?

— А зачем мне возражать? Но я знаю, верю: наступит время, когда мы заплатим весь долг целиком! Наступит непременно! И поэтому не падаю духом.

— Так я тоже! — воскликнул Бурденко. — Если б не верил в это, повернул бы назад, один пошел бы на него и погиб бы от его пули! А вот, видишь, иду со всеми, потому что знаю: будет так! Да только не могу спокойно идти, земля держит, точно магнитом стала, точно говорит: «Стой! Куда ты уходишь?!» Силой приходится отрывать нош, поверишь ли…

Батальон вошел в лес. Бойцам разрешили перекурку с тем, чтоб они прятали огонек в рукаве.

Встало солнце, и под его лучами засверкал иней на полях. Показались села и хутора, потонувшие в садах. Широко раскинулась украинская степь во всей своей красоте. С неба исчезли последние клочья облаков. Поля, покрытые инеем, были словно усыпаны осколками стекла, отсвечивавшими всеми; цветами радуги.

Арсен старался не смотреть в сторону дороги, чтобы не видеть отходящих войск, не видеть шагающих по грязи женщин и детей с их тележками, груженными домашним скарбом, не замечать валяющихся повсюду трупов лошадей. Знакомые, раздирающие душу картины! Вот так же двадцать пять лет назад снялись и они с родных мест, целыми семьями брели по дорогам, со слезами оглядываясь назад. Сейчас словно повторяется то же. Но тогда по пятам за беженцами шло турецкое войско, а сейчас идут фашисты…

Послышался возглас:

— Воздух! Воздух!

Спустя минуту раздалась команда:

— Расходись… ложись!

Тоноян увидел черные кресты на крыльях стремительно спускающегося «Юнкерса». Оторвавшиеся от самолета бомбы со свистом летели вниз, словно прямо на него, но разорвались где-то позади.

Тоноян увидел столб желтого дыма, черный фонтан земли. Послышались еще взрывы — второй, третий. И вдруг настала тишина. Арсен встал с земли, огляделся: батальон словно провалился, исчез. Но через минуту по одному стали подниматься и другие бойцы.

Тоноян сделал было шаг и вновь услышал команду:

— Ложись!

Стремительно пикировали новые самолеты. Тоноян спрыгнул в только что образовавшуюся от бомбежки воронку. За ним прыгнул еще кто-то. Они прижались друг к другу.

Фашистские самолеты кружились над залегшими бойцами, один за другим пикируя вниз и снова поднимаясь в небо.

За несколько минут фашисты засыпали батальон десятками бомб. Небольшой участок поля заволокло густыми клубами дыма.

Внезапно, как и появились, фашистские самолеты исчезли из виду.

Послышалась команда подняться.

Бурденко выбрался из воронки, отряхнул измазанные землей рукава и грудь и посмотрел на Тонояна.

Перекинув винтовку через плечо, Арсен поднес к лицу две пригоршни сырого чернозема. Земля благоухала знакомым, чудесным запахом, благоухали белые и тоненькие, словно нити, корни знакомых растений, вместе с землей выброшенные на поверхность…

— Ты чем это занят? — справился Бурденко.

Тоноян огорченно взглянул на него, на свои ладони.

— Жалко землю…

Бурденко понят его. Он тоже взглянул на новую воронку, зиявшую, как рана на груди земли.

— Идем, браток, все равно идти надо…

От бомбежки погибли два бойца и один был легко ранен.

Убитых уложили рядом на краю свежей воронки. Кто-то вручил комиссару их документы.

Микаберидзе просмотрел бумаги и передал маленькую красную книжку старшему политруку. Тоноян слышал, как он сказал Аршакяну:

— Вот партийный билет. Может быть, вы знали его, Арам Саркисян, принят в партию Северным райкомом.

Арам Саркисян? Нет, Тоноян не знал его, хотя лицо убитого и казалось ему странно знакомым.