Клавдия Тимофеевна все делала сама. Вышивать или вязать, как другие женщины, она не любила, называя это баловством; зато целые вечера могла мастерить какой-нибудь замысловатый радиоприемник. Леня немного подтрунивал над ее страстью к технике. Потом привык и сам часто помогал ей.

От покойного мужа у тети остался полный набор инструментов. В большом лакированном ящике лежали молотки, клещи, сверла, напильники, отвертки, пилы. Тут же хранились мотки проволоки, гвозди, шурупы, Видно, муж тети Клавы был хорошим мастером: все инструменты удобные, с гладкими ручками, хорошо заточены и сверкали, как новенькие.

Тетю Клаву любили в доме. Жильцы говорили, что у нее «молодое сердце и золотые руки». Только всегда сердитый старик из квартиры 27 ворчал, что неприлично солидной даме походить на неугомонную комсомолку.

Особенно любили тетю Клаву дети и часто поджидали ее во дворе. Тетя Клава мастерила для них необычные игрушки, каких ни в одном магазине не купишь.

Возьмет, например, большой таз и пустит в него кораблик, искусно вырезанный из пробки. Кораблик сам, без всякого мотора, стремительно мчится по тазу — то описывает круги, то ударится о стенку, повернет и несется в другую сторону.

— Почему движется кораблик? — удивляются ребята.

А тетя Клава молчит и хитро улыбается. Догадайтесь, мол, сами. Если ребята не догадаются, тетя Клава вытащит кораблик и покажет, в чем секрет. На корме укреплен маленький кристаллик камфоры. Оказывается, если камфору погрузить в воду, от нее с силой отрываются мельчайшие, невидимые глазу частицы. Они толкают кораблик, как ракету. И корабль сам мчится по воде.

Много хорошего и интересного придумывала тетя Клава. Весь дом помнил, что именно она когда-то посадила на пустом дворе деревцо, а теперь там рос уже целый сад. Позже тетя Клава предложила устроить во дворе волейбольную площадку и сама установила первый столб. Вот какой была тетя Клава.

… — Зарядка окончена. Приступайте к водным процедурам! — бодро проговорил диктор.

— Есть! Сейчас приступим к этим самым… процедурам! — весело ответил Леня.

Скатал ковровую дорожку, спрятал ее под кровать и в одних трусиках выскочил на кухню. Тетя Клава уже кончала жарить блинчики.

— Зарядился? — улыбаясь, спросила она.

— Как аккумулятор! — ответил Леня. — Начинаем процедуры!

Водные процедуры были самым веселым занятием за все утро. Леня, смеясь, наклонялся над цинковым корытом, а тетя Клава, нарочно громко вздыхая и закрывая глаза, выливала ему на спину и плечи ведро холодной воды. После такого «душа» тетя ежилась и куталась в теплую шаль, будто холодной водой окатили ее, а не племянника. А Леня весело прыгал по кухне, докрасна растирая тело махровым полотенцем, и громко распевал:

Тетя считала себя передовой женщиной и стыдилась возражать против этих обливаний, которые начались с того дня, как Леня стал заниматься в школе плавания. Но в глубине души она все-таки боялась, что племянник когда-нибудь после такой «процедуры» получит воспаление легких, бронхит, грипп или по меньшей мере насморк. Однако, к ее удивлению, ни бронхитом, ни даже насморком Леня не заболевал. Наоборот, с каждым днем он становился все здоровее и крепче.

К Лениному увлечению плаванием тетя Клава относилась не очень одобрительно.

— Если уж тебя тянет к воде, — не раз внушала она племяннику, — строил бы корабли. Или стал бы судовым механиком! А уж коль заниматься водным спортом, — подумай насчет глиссера. Вот лодочка: мчится, как самолет!

Но Леня лишь посмеивался.

— Ничего! Я и без мотора скоро обгоню любой глиссер!

После завтрака тетя Клава ушла на завод. Леня быстро убрал со стола и, взглянув на часы — без десяти минут восемь, — открыл учебник по тригонометрии. Учитель предупредил, — сегодня будет контрольная.

Настроение у Лени было отличное, чувствовал он себя необычайно бодрым. Тангенсы и котангенсы, секансы и косекансы легко и прочно укладывались в памяти.

Он вспомнил, как трудно было ему заниматься три года назад, и улыбнулся.

Да, тяжелое было время!

Леня приехал к тете из далекой деревни. Ленина мать с болью в сердце рассталась с единственным сыном. Всю жизнь она прожила в деревне. У нее было четыре сына, но троих еще в раннем детстве скосил тиф. Только Леня — самый младший — уцелел.

Отец Лени, деревенский кузнец-силач, умер, когда мальчику было семь лет.

Всю жизнь трудилась мать, недоедала, недосыпала, но подняла сына. Когда Леня, погостив у тети Клавы, написал, что хочет остаться в Ленинграде, мать долго колебалась, даже плакала украдкой, но в конце концов согласилась.

«Что ж, — грустно думала она. — Все одно через два — три года придется разлучиться. В деревне-то институтов нет, а Лене страсть как охота учиться».

Она часто писала сыну письма, где строго-настрого наказывала во всем слушаться тетю и главное — держаться подальше от трамваев. Так прошло два года. Внезапно прибыла короткая, страшная телеграмма: мать при смерти.

Леня ехал двое суток: сперва — поездом, потом — пароходом. И все время не смыкал глаз. Как же так? Ведь он оставил мать хоть и старенькой, но бодрой, хлопотливой. И она никогда не хворала…

С пристани до своей деревни — все семь верст — он бежал, а когда становилось совсем невмоготу и из груди уже вырывался хрип и свист — переходил на торопливый, спотыкающийся шаг.

Мать в живых он не застал. Соседи рассказали: ее поднял на рога взбесившийся бык «Валет». На следующий день, не приходя в сознание, она умерла. Последние ее слова были: «А у Лени сапоги-то совсем прохудились. И пальто…»

Тупо, без слез, слушал Леня причитания баб.

И только оставшись один, совсем один, на опустевшем кладбище, он упал на мерзлую землю и заплакал, беззвучно, давясь слезами…

А потом молча заколотил досками окна и двери в избе и уехал в Ленинград, к тетке. Теперь уж навсегда…

…В новой школе, куда Леня поступил еще при жизни матери, он в первые же два дня успел познакомиться с ленинградскими ребятами и даже подружился с соседкой по парте, Аней Ласточкиной. И сама школа, и ребята, и учителя — все очень нравилось Лене.

Но на третий день его радужное настроение омрачилось. После большой перемены в класс вошла высокая полная учительница.

— А у нас новичок! — дружно закричали ребята.

— Silence, silence,[1] — сказала учительница. — Где новичок?

Леня встал.

— Do you understand English?[2] — спросила учительница.

В сельской школе Кочетов изучал немецкий язык.

Англичанка, глядя на упорно молчавшего новичка, соболезнующе покачала головой.

— Твои новые товарищи уже и читают, и пишут, и немного говорят по-английски, — мягко сказала она. — Тебе, мальчик, будет очень тяжело.

На следующий день Леню вызвал к себе заведующий учебной частью:

— Мы переведем тебя в сто семнадцатую школу. Там изучают немецкий язык.

Но Лене не хотелось переходить в другую школу. Он уже привык к ребятам, и школа эта была близко от его дома. К тому же Леня никогда не пылал особой любовью к немецкому языку.

— Я догоню ребят! — глядя в пол, хмуро сказал он завучу.

— Это очень трудно. Твои одноклассники уже далеко ушли вперед, — доказывал тот новичку.

— Догоню! — упрямо твердил Кочетов.

Наконец завуч сдался и согласился оставить Леню в школе с условием, что при первой жалобе учительницы английского языка он будет переведен.

Ох, и здорово пришлось тогда Кочетову поработать, чтобы догнать своих сверстников! Долгие часы он просиживал над английской грамматикой и каждый вечер выучивал десять новых слов. Перед сном Леня прикалывал к стенке над кроватью бумажку с только что выученными словами. Засыпая, он шепотом повторял их, а утром снова проверял, твердо ли запомнил. Если слова были усвоены хорошо, Леня снимал бумажку; если же они путались, — бумажка оставалась висеть, а вечером рядом с ней на стенке появлялась другая с десятком новых слов. Он не ложился спать, пока не выучивал и старого долга, и новой порции.