— Хороша! — отметил шах, отломив от виноградной грозди ягодку; в другой руке он держал кубок с легким вином.— Вот разве что такой смазливой мордашке не идет выражение дикой свирепости.

— Жаль, что язык дикарок никому не ведом, кроме них самих,— поддержал разговор Хашид.— Могу лишь представить, какими отборными ругательствами поливает она сейчас весь род мужской, какие немыслимые проклятия насылает на него. Надеюсь, сие благодарно скажется на качестве предстоящего поединка, где она сможет выплеснуть свой гнев на соперника-мужчину. Отведай охлажденные льдом фрукты, мой высокочтимый гость, пока их не нагрело солнце. Их отменно готовит мой повар-шемит.

Открылись другие ворота — противоположные тем, из которых вытолкнули на арену женщину,— и на песок, за долгие годы впитавший в себя целое море крови людей разных рас и народов, вышел еще один идущий на смерть. Но шел он добровольно.

Был он из тех отчаянных или же отчаявшихся воинов, что по доброй воле заключали договор на участие в определенном числе боев, и если побеждали, не умерев при этом от ран, то получали обговоренное вознаграждение. У гладиатора, коренастого, бородатого казака, неведомыми ветрами занесенного в Вагаран из диких запорожских степей, лежащих между хайборийскими землями и Тураном, сегодняшний бой был последним из десяти, которые он обязался провести. Девять побед уже позади.

Еще одна — и можно на вырученные деньги не один месяц всласть побездельничать, ни в чем себе не отказывая. Тем более что за последний бой обещали тройное вознаграждение — во-первых, оплатить ущемленную гордость мужчины, вынужденного сражаться с бабой, во-вторых, особо оценить выполнение личной просьбы сатрапа Хашида. А тот попросил с лучшей стороны показавшего себя в предыдущих боях казака по возможности не убивать амазонку, сберечь ее, таким образом, для новых схваток, но выпороть как следует на потеху публике плеткой, которой казак владел лучше, чем некоторые собственной рукой, и вовремя остановиться, а не добивать, даже если зрители будут требовать смерти. «А еще неплохо бы посшибать с нее плеточкой последнюю одежку. Людям понравится.— Полководец Сдемак, передававший просьбу сатрапа, глумливо осклабился, подмигнул казаку игриво и даже ткнул пальцем в бок,— мол, ты же мужик, должен понимать, что к чему.— За последнее, если выгорит, заплатим особо. И лично от меня пять золотых получишь».

Благодаря всему этому казак ступил на арену в отменном настроении, нисколько не сомневаясь ни в окончательной победе над какой-то там телкой, ни в том, что сумеет исполнит все просьбы и пожелания.

Его настроение улетучилось быстрее пуха под порывом урагана, едва он встретился глазами с той, что шла ему навстречу. Он понял: биться придется только насмерть, а не убьешь ее, так она зубами загрызет тебя. Понял… но просьбу Хашида не мог не попробовать выполнить (к тому же надежда на «вдруг повезет» есть всегда).

Прозвучал гонг, объявляющий о начале состязания. Казак принялся распускать плетку.

На показавшихся на арене гладиаторов, как обычно, зрители сплошь и рядом делали меж собой ставки. Одетая жрецом Неизвестного женщина до боли сжала локоть своего спутника.

— Что же это делается, Веллах,— шепотом, но довольно громким, взволнованно заговорила она.— Они дошли до безумия… Женщину… Выставить женщину! И это — называющий себя цивилизованным мир!

— Тише, Минолия, прошу тебя, тише! — успокаивающе произнес и погладил ее руку Веллах.— Не хватало, чтобы нас разоблачили. Вспомни, мы рискуем не только своими жизнями.

— О да, я помню… Но как бы не хотела я присутствовать при сей мерзости.

— Потерпи. И лучше бы нам помолчать.

— Хорошо… Но куда же смотрят боги, Веллах?!

Кроме широкого короткого меча у амазонки из оружия ничего не было — она сама отказалась взять что-либо еще. Казак же помимо плетки имел при себе булаву на длинной рукояти, висящую до поры до времени на поясе. Мужчина и женщина сходились, чтобы решить, кому жить, кому — нет. Его вели деньги, ее — боль и ненависть.

— Тигрица, сущая тигрица,— говорил в этот момент сатрап шаху.— Скольких моих сорвиголов она оцарапала, одному даже пальцем глаз выколола… Да не смотри на меня так, мой благородный друг! Не за то. Они не посмели бы дотронуться до нее, мой гнев им известен. Виной всему ее дикий, необузданный норов.

— Как ее имя? — лениво поинтересовался Джумаль.

— Неизвестно. Пытались узнать, жестами объясняться, но — увы. То ли не понимает, о чем ее спрашивают, то ли молчит из дикарского упрямства.

— Так, глядишь, и умрет безымянной.

Ни шах, ни сатрап не знали, что настоящая амазонка никогда ни одному мужчине не откроет своего имени. Назвать имя значит в какой-то степени признать равенство с низшим полом. А позорнее этого — лишь самой быть мужчиной…

Плетку, свитую из конского волоса, венчал, утяжеляя, и делал грозным оружием набалдашник из буланой стали с четырьмя острыми гранями. Описав широкий круг, этот четырехгранник, раскрученный рукой чернобородого казака, помчался, со свистом рассекая воздух, чтобы пробить женскую голову.

Широко расставив ноги, женщина-воин присела и выставила над собой меч. Плеточный набалдашник не попал в голову, но казак, едва завидев свой промах, рванул рукоять плетки вниз; по змееподобному телу его оружия прошла волна, а булатный наконечник опять летел вперед, нацелившись в голову противницы. Он ударился о меч, которым амазонка прикрывала себя, послав во все стороны чистый, даже веселый звон. Скорость изменившей направление удара плети значительно уступала первоначальной, да и казак не мог теперь молниеносно вернуть к себе оружие. И женщина воспользовалась этим. Запястье ее руки, держащей меч, совершило несколько кругообразных движений, и — конец плетки вместе с жестоким набалдашником оказался намотанным на клинок. Амазонка резко дернула руку на себя, острое лезвие ее оружия впилось в конский волос и разрезало его. Плеть лишилась нескольких дюймов длины и булатного устрашения.

Казак выругался. Да, с этой бабой придется повозиться.

— Я бы отдала несколько лет своей жизни за то, чтобы эта женщина победила,— тихо проговорила спутница Веллаха. По ее дрожащему голосу Веллах понял, что она плачет.

— Ты принимаешь все слишком близко к сердцу,— прошептал он.

Усеченная плеть, описывая невероятные зигзаги над головой воина из запорожских степей, уходила вниз, забирала вбок и неожиданно выстреливала, выжигая рубцы на смуглой женской коже, обдирала до крови. Но сбить женщину с ног чернобородому не удавалось. А очень хотелось. «Ладно,— думал казак,— пока все нормально. Еще немного, и я ее подсеку». Вдруг амазонка отчаянно бросилась на него, выставив меч перед собой.

— Й-э-э-х! — взлетел над ареной выкрик, и плетеный конский волос опутал женские ноги, обрушивая амазонку на песок. Рукоять плетки вылетела из ладони казака. Да и пес с ней! Ни к чему теперь.

Сорванная с пояса булава легла в руку гладиатору. Чернобородый сделал шаг к поверженной противнице, взмахивая укрепленной на массивной длинной рукояти шарообразной головкой. Один, ну от силы два удара — и все будет кончено. Начнется месяц беззаботной житухи.

Низвергнувшуюся булаву встретил клинок. Рука, что его сжимала, была не столь сильной, как та, что наносила удар, но разящее железо чуть замедлило свой полет, и женщина успела, извернувшись на песке, уйти от бугристой головки булавы. Смертоносное оружие вошло в песок рядом с ее черными как вороново крыло волосами. Но и меч отлетел далеко от владелицы.

И тут амазонка сделала то, до чего никогда бы не додумался мужчина-боец. Она, рывком приподнявшись, впилась зубами в волосатую конечность, держащую оружие. Казак взвыл, вздернул прокушенную руку, отпустил булаву.

По-прежнему опутанными ногами женщина влепила сочный удар в наиболее чувствительное место противостоящего ей воина, да и всего мужского пола. Чернобородый согнулся от боли пополам. Женские руки ухватили его за льняную рубаху и рванули книзу. Воин завалился на песок рядом с воительницей… И больше ничего не успел сделать, потому что острые ногти тонких хватких пальчиков воткнулись ему в глаза, безжалостно вырывая их из глазниц.