Внимание, которое христианство уделяет индивидуальной душе, оказало глубокое влияние на этику христианских общин. Эта доктрина очень близка стоическому учению и, подобно стоицизму[7] возникла в обществе, лишенном политических надежд. Естественным побуждением человека энергичного и порядочного является желание делать добро, но, если у него нет политической власти и какой-либо возможности влиять на события, ему остается лишь свернуть с этого естественного пути и заняться самим собой. Именно это и случилось с ранними христианами; они пришли к представлению о личной святости как о чем-то совершенно независимом от деяния блага, поскольку святость – это то, чего могут достигнуть люди, беспомощные в практическом отношении. Тем самым социальная добродетель была исключена из христианской этики. Благочестивые христиане до сих пор считают, что прелюбодей более порочен, чем политический деятель, берущий взятки, хотя последний, вероятно, в тысячу раз вреднее для общества. Средневековая концепция добродетели, как можно заключить из картин того времени, была хлипкой, невыразительной и сентиментальной. Самым добродетельным считался ушедший от мира человек; единственными из практиков, считавшихся святыми, были те, кто, подобно св. Людовику[8] не жалели жизни и имущества подвластных им людей в борьбе против турок. Церковь никогда не причислила бы к лику святых человека, который провел реформу в финансовой системе, уголовном или судебном праве. Такие очевидные вклады в благосостояние людей не считались важными. Думаю, что в церковном календаре нет ни одного персонажа, который стал святым, трудясь на благо общества. Вместе с этим разделением между социальной и моральной личностью существовало разделение между душой и телом, которое сохранилось в христианской метафизике и в философских системах, идущих от Декарта[9] Можно сказать, что в широком смысле тело – это социальная и публичная часть человека, в то время как душа – часть личная. Подчеркивая значение души, христианская этика приобрела индивидуалистический характер. Думаю, что в результате многовекового господства христианства люди стали более эгоистичными, более сосредоточенными на себе, чем они являются по своей природе; ибо побуждения, которые естественным образом выводят человека за пределы его «я», – это побуждения пола, родительский инстинкт и патриотизм, или инстинкт племени. В отношении полового инстинкта церковь сделала все возможное, чтобы его осудить и принизить; родительскую привязанность осудил сам Христос, а за ним толпа его последователей; а патриотизм был неуместен среди угнетенных народов, населявших Римскую империю. Нападки на семью в евангелиях до сих пор не привлекли того внимания, которого заслуживают. Церковь почитает мать Христа, но сам Христос был не слишком почтительным сыном: «Что мне и тебе, жено?» – так он обычно разговаривал с матерью (Ин 2:4). Он говорил также, что пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее и что тот, кто любит отца или мать более, чем его, недостоин его (Мф 10:35-37). Все это означает ломку биологической семейной связи ради веры – учение, которое в значительной мере и вызвало нетерпимость, охватившую мир с распространением христианства.

Этот индивидуализм достигает кульминации в учении о бессмертии индивидуальной души, которая обречена испытывать или бесконечное блаженство, или бесконечное страдание – в зависимости от обстоятельств. Если, например, вы умерли сразу после того, как священник окропил вас водой, произнося при этом какие-то слова, то вы унаследуете вечное блаженство; в то же время, если после долгой и добродетельной жизни в вас ударила молния, как раз в тот момент, когда вы ругались нехорошими словами, оборвав шнурок на ботинке, то вы унаследуете вечные мучения. Нельзя сказать, что современный протестант в это верит; в это не верит даже современный католик, но такова ортодоксальная доктрина. Испанцы в Мексике и Перу имели обыкновение крестить индейских младенцев и сразу же после этого вышибать из них мозги; тогда они могли быть уверены, что эти младенцы попадут в рай. Ни один ортодоксальный христианин не найдет логического основания для того, чтобы осудить их действия, хотя ныне все осуждают их. Христианская версия учения о личном бессмертии имела великое множество самых катастрофических последствий для морали, а метафизическое разделение души и тела привело к пагубным следствиям в сфере философии.

Одной из самых удивительных черт христианства является нетерпимость, распространившаяся в мире с его появлением. Обязана она, мне думается, иудейской вере в праведность и исключительность бога. Зачем евреям понадобились эти странные верования, я не знаю. Видимо, они возникли в период плена, как реакция на попытку ассимилировать евреев в состав чужеземного населения. Но как бы то ни было, евреи, и в особенности пророки, первыми стали подчеркивать значение личной праведности и высказали идею, что проявлять терпимость к какой-либо религии, кроме своей собственной, – это порок. Обе эти идеи оказали чрезвычайно пагубное влияние на историю Востока. Представители церкви любят рассказывать о преследованиях, которым христиане подвергались со стороны римского государства до правления Константина. Между тем преследования эти были слабыми, эпизодическими и носили чисто политический характер. Во все времена, начиная с правления Константина и вплоть до конца XVII столетия, христиане подвергались куда более лютым преследованиям со стороны других христиан, чем некогда со стороны римских императоров. А до распространения христианства такие гонения были совершенно неведомы древнему миру (если не считать евреев). У Геродота[10], например, мы находим описание обычаев чужих стран, проникнутое духом добросердечия и терпимости. Иногда, правда, Геродота может ужаснуть какой-нибудь особенно варварский обычай, но в общем и целом он не питает злобы к чужеземным богам и нравам. Он не старается доказать, что люди, называющие Зевса каким-нибудь другим именем, обречены на вечную погибель и должны быть преданы смерти, чтобы наказание могло начаться как можно скорее. Такую позицию впервые заняли только христиане. Правда, современный христианин менее злобен, но этим он обязан не христианству, а поколениям вольнодумцев, которые с эпохи Ренессанса и вплоть до наших дней заставляли христиан устыдиться многих своих традиционных верований. Иной раз просто смешно слушать, как христианин распинается перед вами, доказывая, какой мягкой и рационалистической религией является в действительности христианство, закрывая глаза на тот факт, что всей своей мягкостью и рационализмом оно обязано людям, которые в свое время подвергались преследованиям. Ныне никто не верит, будто мир был сотворен в 4004 году до н. э.; но еще совсем недавно всякое сомнение на этот счет считалось ужасным преступлением. Мой прапрадед, определив толщину слоя лавы на склонах вулкана Этны, пришел к заключению, что мир, должно быть, древнее, чем полагают ортодоксы, и высказал это мнение публично. За это оскорбление он был лишен графского титула и предан остракизму в свете. Если бы он стоял пониже на социальной лестнице, то, несомненно, подвергся бы более суровому наказанию. Правоверным христианам нисколько не делает чести, что они не верят сегодня во всю ту несусветную чушь, в которую верили 150 лет назад. Постепенное смягчение христианской доктрины произошло вопреки самому отчаянному сопротивлению и исключительно благодаря нападкам вольнодумцев.