В каком-то диком состоянии безделья, одиночества и тоски, того, что папа потом в разговоре с мамой назвал типичным проявлением переходного возраста, желая как-нибудь непонятно кому навредничать от охватившей его беспричинной ярости на весь мир, он начал втыкать любимый перочинный нож сначала в дверь комнаты, кидая его «росписью», а затем в корешки журналов, стоявших на полке, в коридоре, и истыкал их до полной порчи, прорвав насквозь и прорезав многие страницы.

— Ты вредитель, Борис, — сказал ему отец. — Ты зачем это сделал? Человек должен отвечать за свои поступки.

— Я не подумал, — он и в самом деле не подумал. — Просто так.

— «Просто так» делают только бездельники и дураки, люди, которым нечем заняться. Надеюсь, до тебя когда-нибудь дойдет, и ты поймешь всю постыдную глупость твоего сегодняшнего поступка. А все это результат того, что ты ни за что не несешь ответственности.

«Ну и пусть, — думал он, отвернувшись от бабушки Насти к стенке, — пусть я бездельник и пустой человек. Пусть, пусть он не приезжает. И не надо. Я и сам, без него, все сделаю. Хотя что — „все“? Саша что-то там говорил про Трудную Дорогу в их мире, ну и пусть — я ее пройду, если надо, как Руслан в поисках Людмилы». Он так подумал про Трудную Дорогу, потому что бабушка опять читала:

Голова у Бориса кружилась, его слегка подташнивало, а все тело зудело и ныло, словно требовало какой-то перемены, например, сесть на коня и отправиться в путь-дорогу. Но ни на чем сознание его сосредоточиться не могло. Он и туда никак попасть не мог, и здесь ему все труднее было оставаться. Его разрывало на части и мотало из одного времени в другое и из пространства в пространство. И ничто не могло его задержать нигде. То он маленьким в больнице — в железной кроватке, под тонким бумазейным одеялом, и все кругом белое: сестры, нянечки, мама в чужом и коротком белом халате поверх синего шерстяного платья, и что-то она говорит ему про «завтра», а ему хочется, чтобы «вчера» среди тумана и лестниц оказалось снова «сегодня», и он сумел бы понять, что там происходит, но ему ясно, что маме про это не объяснить, потому что это произошло совсем в другое время и в другом измерении. То он снова на сеновале под крышею сарая с тяжелыми нависающими балками, и колются сквозь наволочку остья сухой травы, а в щель между досок виден участок двора Старухи, где колодец, и, похоже, что уже рассвело. То он в отцовском кабинете, кругом полки, книги, рассерженное лицо отца и собственное испуганно-злое и упрямое, отражающееся в вечернем окне, а с кухни доносится голос мамы, призывающей их не ругаться. То он сидит снова за столом у Старухи, в дальнем углу паук свернулся в своей паутине, как сторожевая собака, поглядывает на гостя торчащими на веточках злыми глазками, а по стенам сушеные куриные ноги и головы, а Старуха, помаргивая левым глазом, хлюпая, тянет с блюдечка чай, хрустя медовым сухарем, и плетет что-то о своей внучке, молодой красотке.

И тут вдруг у него сердце глухо, но настойчиво заколотилось, как не колотилось, когда Старуха и вправду нечто подобное говорила. И на сей раз вдруг отчетливо представилась лихая красавица с перепутанными густыми черными волосами, с гитарой в одной руке и сигаретой — в другой, свободная, гордая, голова немного надменно вскинута вверх, но веселая, готовая на гульбу и пляски (чего он сам как раз никогда не умел, будучи книжным мальчиком), что-то вроде Кармен. И он уже не мог понять, то ли бабушка Настя сидит около него и читает ему Пушкина, то ли он просто вспоминает, как она ему читала, но вспоминает как бы в настоящем времени, будто бы он сейчас слушает «Руслана и Людмилу», а на самом деле это было давно. И где он находится, он тоже не может понять, потому что над головой опять балки и стрехи, в щели светит яркое солнце, сено колется и, хотя в ушах еще звучит голос бабушки Насти, ее уже рядом нет. А вот уже и другой голос что-то напевает.

голос был печальный и задумчивый, хотя слабости в нем не было ни капли, а утро и вправду было туманное, седой мокрый туман, как видел он, прильнув к щели, опять висел повсюду. Хотя и не такой густой, как вчера, да и сбоку откуда-то пробивались лучи раннего солнца, обещая вскоре разогнать этот туман. Но песня все равно наводила печаль и грусть, влезая в самое сердце, желавшее и печали и грусти, и очень хотелось довериться певице с таким голосом и такой песней или хотя бы разглядеть ее получше. Он плотнее прильнул глазом к щели.

Оказывается, сарай, где он ночевал, стоял совсем рядом с колодцем: вечером, в темноте, расстояние чудилось более далеким. Между сараем и колодцем прорвались вдруг солнечные лучи, разорвали в этом месте туман в клочья, и Борис увидел, что земля вокруг колодца была выложена крупным булыжником, чтобы не возникали лужи от наливаемой воды, как он догадался, а дорожка от колодца к дому была утрамбована широкими и плоскими деревянными брусками. На камнях, поставив одно ведро на открытую и опрокинутую крышку колодца, а два других рядом с собой, стояла девушка в мягкой, измятой кофточке, плиссированной юбке и резиновых сапогах, одетых, видимо, прямо на босу ногу. Она вздохнула и раскрутила ворот колодца, а пока тот с грохотом крутился, смотрела, склонившись, как ведро, стоявшее перед тем на крышке, уходит в темную глубину. Ворот вертелся довольно долго, значит, вода была не близко. Девушка была густоволоса и черноволоса, вместе с тем порывиста в движениях, разумеется, стройна и так напомнила ему мелькнувший в бреду образ неведомой Кармен, что он, преодолевая робость, какую обычно испытывал перед знакомством с девушками, решил выйти из сарая — будь что будет! — чтобы потом не терзаться, что упустил возможность познакомиться с затронувшей его сердце красавицей. Он сполз с сена и бросился к колодцу, пятерней приглаживая волосы, выдергивая из них и стряхивая с одежды сухие травинки.

Девушка обернулась на шум его приближения. Она выглядела взрослее его, потому что нисколько не удивилась его растерянно-глуповатому лицу, а только улыбнулась, показывая ямочки на щеках, словно поощряя его начать разговор, и это сделало ее еще привлекательнее для Бориса. Если ему было пятнадцать, почти шестнадцать, то ей не меньше семнадцати.

— Здравствуйте, — сказал он, и неожиданно для себя добавил молодецки: — красавица. — Получи лось «здравствуйте… красавица». Он смешался, но, не останавливаясь, все же выпалил и дальнейший свой вопрос, перейдя сразу на «ты». — Как тебя зовут?

Но она не рассердилась, как он боялся, при этом в ее глазах было столько независимости и самоуверенности, что это придавало тем большую цену ее терпеливым ответам: