– А что в этом смешного?

– Когда-то я слышал такой анекдот, – ответил Барнс.: – О самолете будущего. Он взлетает из аэропорта «Хитроу» в Лондоне, убирает шасси, перестраивает крыло для полета со сверхзвуковой скоростью, а потом из динамиков раздастся голос: – Приветствуем вас на борту, дамы и господа. Наш рейс – номер 101 «Лондон – Нью-Йорк». Полет будет проходить на высоте двадцати одной тысячи метров со скоростью тысяча пятьсот километров в час; прибытие в аэропорт имени Кеннеди точно в три часа пятьдесят пять минут по нью-йоркскому времени. Наш самолет – самый современный в мире. Все операции пилота поручены электронике, учтены все возможности, никакие отказы невозможны, невозможны,  невозможны...

Шэннон покачал головой:

– Откуда ты только берешь свои шуточки!

Гровер Фрэзи с гвоздикой в петлице и без шляпы, сияя улыбкой, встречал гостей у подножия лестницы, ведущей на трибуну, которую установили на Тауэр-плаза. На огороженном отрезке улицы останавливались один за другим автомобили, высаживая своих пассажиров. На всех лицах было выражение, рассчитанное на свадьбы, открытие сессий парламента или открытие памятников.

«Ах да, еще на похороны. Господи, с чего это пришло ему в голову? »

Он поспешил вперед с протянутой рукой и сказал:

– Очень любезно с вашей стороны, господин посол, что вы нашли время прийти!

– Я ни за что не пропустил бы такое событие, мистер Фрэзи. Такое огромное, прекрасное сооружение, символизирующее взаимопонимание между людьми... – Посол уважительно закивал головой.

Сенатор Джек Петерс и конгрессмен Кэрри Уайкофф ехали в такси из аэропорта «Ла Гардия». Они вместе летели из Вашингтона, и Кэрри Уайкофф все еще был под впечатлением разговора, который начался с совершенно невинных реплик при посадке в Вашингтоне.

– Были времена, – сказал сенатор, застегивая привязной ремень, – когда человек должен был ездить поездом или сидеть дома. Еще перед войной... Вы-то этого уже не помните.

Кэрри Уайкофф не помнил. Ему было тридцать четыре года, он был избран в конгресс на второй срок и не попал на войну ни в Корее, ни тем более на вторую мировую, которую видимо, имел в виду Джек Петерс.

– Вы намекаете, что я слишком молод? – спросил Кэрри.

Сенатор ухмыльнулся:

– Обычная зависть. Я был бы счастлив иметь ваши года и начинать все снова.

– Тогда, – спросил Кэрри, – или теперь?

Он никогда еще не оценивал проблемы с этой стороны. Зависть к новому поколению – это ностальгия или просто желание продлить жизнь, видеть, что будет дальше? Обычный эгоизм или интеллектуальная любознательность?

– Теперь, – твердо ответил сенатор, – я не испытываю тоски по прошлому. Я приехал в Вашингтон в тридцать шестом. Сегодня «великая депрессия» – только термин, тогда же это была язва общества, и хотя все часто повторяли,что лечение идет успешно, на самом деле мы просто кормили пациента аспирином, меняли повязки на гноящихся ранах и молили Бога, чтобы больной не умер у нас на руках.

Слушая подобные речи престарелых политиков, Кэри всегда ощущал потребость возразить.

– Сегодня тоже хватает проблем, – сказал он. – Думаю, вы это не будете отрицать.

— Да бросьте, какого черта! Разница в том, что сегодня у нас есть средства поправить положение. В нашем распоряжении знания, капиталы, производство, снабжение, связь – и связь прежде всего, – а тогда не было ничего, кроме истерии и отчаяния.

– Знания? – возразил Кэрри. – Мне кажется...

– Я вполне сознательно употребил это слово, – резко ответил сенатор. – Знаний хватает, вопрос в том, хватит ли нам ума, чтобы суметь их использовать. Именно потому я хотел бы снова быть молодым, как вы, хотел бы начать все снова, но в мире, который мог бы стать лучшим с той поры, как Ева дала Адаму яблоко. Только я сомневаюсь, что это было яблоко. И никогда не слышал, что в Месопотамии, где был райский сад, росли яблоки. Вам это никогда не приходило в голову?

Кэрри это в голову не приходило. Но теперь его заинтересовал не сам вопрос, а скорее та ловкость, с которой сенатор использовал его, чтобы сменить тему разговора.

Джек Петерс был личностью уникальной: он говорил как типичный рабочий, в его речи все еще мелькали слова «намедни», «нынче», «ложить», но его эрудиция в самых невероятных областях просто потрясала. Как могли подтвердить его многолетние коллеги в сенате, каждому полемизировавшему с Джеком Петерсом следовало свою домашнюю заготовку продумать до последней буквы.

Сенатор уже сменил тему.

– Не знаю как вы, а я сегодня почти ничего не ел. – Он улыбнулся. – У тебя, парень, когда-нибудь бывают предчувствия?

Этого у Кэрри Уайкоффа хватало, но признаваться не хотелось.

– Но вы все-таки здесь, сенатор, – сказал он.

– Я все же не ясновидец, – улыбаясь, продолжал сенатор. – Я очень давно знаком с Бентом Армитейджем и знаю, что для него это очень важно.

Он помолчал. Улыбка погасла.

– По крайней мере, мне так кажется. Я его никогда не спрашивал.

–  Я бы сказал, – заметил Кэрри Уайкофф, – что это важно для многих. Новое здание означает новые рабочие места, новые фирмы, которые оно привлечет в город, большие налоги...

– Вы все видите в черно-белом варианте? – вмешался сенатор. Удар пришелся по больному месту. Кэрри Уайкофф по своим воззрениям и политической позиции считался либералом, но часто, к его великому огорчению, ему приходилось слышать упреки в узости позиции и неспособности к диалектическому подходу, и он не знал, как их опровергнуть.

– Я не отрицаю права на иную точку зрения, сенатор, – сказал он и добавил: – Как некоторые.

– Если вы думаете, что дали мне под дых, – беззаботно ответил сенатор, – то ошибаетесь.

В молодом Уайкоффе, как и во многих других конгрессменах и даже некоторых кандидатах на пост президента, чувствовалась упрямая убежденность в своей абсолютной правоте, сродни убежденности проповедников в воскресной проповеди и сенатор уже давно пришел к выводу, что с таким людом спорить бесполезно. Человек, который абсолютно уверен в своей правоте, в любых других взглядах видит только кощунство.

– Если человек верит в то, о чем говорит или что делает, – продолжал Уайкофф, – то, по-моему, он должен иметь право...

– На что? На насилие? Или на уничтожение списков призывников? Или подкладывать бомбы?

Сенатор заметил, что Уайкофф заколебался.

 — Наша революция, – наконец сказал Кэрри, – была насильственным выражением недовольства, не так ли?

– Была, – согласился сенатор. – Но если бы ее организаторы и участники не выиграли, а проиграли, им бы пришлось нести ответственность, какие бы благородные мысли не воплощались бы в Декларации независимости. Они рисковали головами и знали это.

– Так что же, моральная оценка зависит от того, выиграет человек или проиграет? Вы так считаете? – В голосе Кэрри звучало недоумение.

– Об этом люди спорят давным-давно, – ответил сенатор, – и я не буду притворяться, что знаю ответ, – Он улыбнулся: – Но я знаю, что если кто-то возьмет законность в свои руки, а кто-то другой при этом пострадает, то я не буду требовать всеобщей амнистии.

– Вы не верите, что человек должен подставить и другую щеку? – Кэрри был убежден, что завоевал в споре победное очко.

 – Я знал случаи, когда такой подход наградил человека двумя фонарями вместо одного, и все равно ему пришлось продолжать драку. – Сенатор наклонился и протянул руку с деньгами через плечо таксиста. – Предчувствие, не предчувствие, но мы на месте.

Они вышли из такси и прошли между барьерами к трибуне. Флаги развевались, плакаты покачивались, несколько голосов запело что-то невразумительное.

– Да здесь одни полицейские, – сказал Кэрри Уайкофф. – Можно подумать, что-то будет.

– Я так и знал, что вы ляпнете какую-нибудь глупость, – ответил сенатор и продолжал: – Гровер, вы выбрали чудесный день!