Не имело смысла преждевременно оглашать приговор.

Паола продолжала:

– Тридцать пять лет кое-что да значат, Боб. За эти годы можно как следует узнать человека. Вот я стою с тобой, размышляю и знаю, что у тебя в голове. – Она улыбнулась. – Тут ведь есть телефоны. Мы могли бы воспользоваться одним из них, как ты думаешь?

Мэр нахмурился.

– Мы могли бы позвонить Джилл, – продолжала Паола. – Она хотела посмотреть репортаж об открытии. Будет страшно беспокоиться.

– Это хорошая мысль. – Он уже улыбался той мальчишеской улыбкой, которую так хорошо знали избиратели. – По крайней мере, хоть ее успокоим.

– Я не совсем это имела в виду, – ответила Паола.

– Тогда подождем. – Мальчишеская улыбка тут же исчезла. – Нет никаких оснований для паники.

– Для паники нет, Боб, но настало время перестать делать вид, что все идет как надо. Те вертолеты – что они могут? Те пожарные, о которых Бент говорит, что они идут вверх по лестницам... – Паола покачала головой. Ее улыбка была нежной и даже понимающей, но голос выражал несогласие. – Последняя безумная попытка покорения вершины Эвереста – зачем? Чего они хотят достичь?

– Черт возьми, – ответил мэр, – человек так просто не сдается.

– Я тоже не сдаюсь, Боб.

– Возможно, я тебя не понял, – медленно сказал мэр, – но что тогда ты хотела сказать Джилл?

– В основном всякие пустяки.

– Что ты именно хотела сказать?

Паола иронически улыбнулась, однако ее улыбка тут же исчезла, и Паола тихонько ответила:

– О’ревуар. Я хотела бы еще раз услышать ее голос. Хотела, чтобы она слышала наши голоса. Хотела сказать ей, где в нашем огромном доме лежит фамильное серебро – серебро бабушки Джонс. Хотела, чтобы она знала, где некоторые мои драгоценности, часть из них подарил ты, часть в нашей семье уже несколько поколений — они в сейфе в филиале «Ирвинг траст» на углу Сорок второй улицы и Парк-авеню, и что ключ в моем туалетном столике. А кроме этих материальных проблем я бы хотела, чтобы она знала, что не обманула наших надежд, хотя и развелась. Чтобы поняла, что мы знаем, каким адом были для нее бесконечные телекамеры, репортеры и микрофоны в доме, из-за которых и нам, знающим жизнь, было тяжело сохранить реальный взгляд на вещи, а тем более ей, почти ребенку, с самого начала привыкшей видеть мир как конфетку, которая принадлежит ей еще до того, как она это заслужила. И что человек все должен заслужить сам. Хочу, чтобы она была счастлива, чтобы нашла свою судьбу, и потому ей будет лучше, что нас не станет, потому что не будет убежища, куда она сможет спрятаться, где может плакать и жаловаться. Но больше всего я хочу, Боб, чтобы она знала то, что есть и всегда было правдой, – что мы ее ужасно любим, что мы счастливы, что она у нас есть и что сейчас, попав в дурацкую западню здесь, наверху, мы думаем только о ней. Наверно, ей это немного поможет, прибавит ей больше сил, чем когда-либо до сих пор.

Паола замолчала:

– Это кое-что из тех пустяков, о которых я хотела с ней поговорить, Боб. Или не стоит?

Мэр взял ее под руку, голос его звучал нежно.

– Пойдем, поищем какой-нибудь телефон, – ответил он.

Кэрри Уайкофф нашел сенатора Петерса, опиравшегося о стену и разглядывавшего зал.

– Я смотрю, вы совершенно спокойны, – заметил конгрессмен. Это прозвучало как обвинение.

– А что вы предлагаете? – спросил сенатор. – Произнести речь? Собрать комиссию? Составить заявление или передать дело в суд?

Он помолчал, а потом совсем иным тоном продолжал:

– Или позвонить в Белый дом, свалить всю вину на власти, а потом позвонить Джеку Андерсену и рассказать ему, как тут идут дела?

Уайкофф возмутился:

– Вы и Бент Армитейдж обращаетесь со мной, как с мальчишкой, у которого еще молоко на губах не обсохло.

– Это, наверное, потому, сынок, – ответил сенатор, – что вы иногда ведете себя именно так. Не всегда, только иногда. Как, например, сегодня. – Он обвел взглядом зал. – Здесь полно глупцов, которые понятия не имеют, что происходит. Вам уже доводилось видеть панику? Настоящую панику? Толпу, охваченную животным ужасом?

– А вам? – спросил Уайкофф и тут же подумал, что вопрос этот излишен. Джек Петерс никогда не вступал в дискуссию с незаряженным револьвером.

– В шестьдесят четвертом году я был в Анкоридже, когда произошло землетрясение, – сказал сенатор и после паузы продолжал: – Вы никогда не попадали хотя бы в небольшое землетрясение? Нет? Мне кажется, это ни с чем не сравнимо. Человек всегда считает землю чем-то надежным, неизменным и безопасным. И когда она начинает колебаться под ногами, то спасения искать негде. – Он махнул рукой. – Но Бог с ним. Да, я уже пережил панику. И не хотел бы этого еще раз. Особенно здесь.

Вы правы, – ответил Уайкофф, – я тоже. Что вы хотите предпринять?

– Перестать подпирать стену, – ответил сенатор и так и сделал.

Рассерженный Уайкофф раскрыл было рот, но тут же снова закрыл.

– Не надо нервничать, – продолжал сенатор. – Я не собираюсь насмехаться над вами. Потрогайте стену. Ну как, горячо? Я стоял, прислонившись к ней, и чувствовал, как она раскаляется. Это происходит очень быстро. Видимо, это означает, что по шахтам в ядре здания поднимается горячий воздух, возможно и пламя, – Он посмотрел на часы и невесело усмехнулся, – Быстрее, чем я думал.

– Вам нужно было стать ученым, – недовольно сказал Уайкофф.

– Ну, а разве мы с вами не ученые, вы и я? Мы ведь занимаемся общественными науками, не так ли? – Сенатор усмехнулся, на этот раз веселее: – Наши методы не слишком научны, признаю, но мы все пытаемся держать руку на пульсе и контролировать кровяное давление избравшего нас народа и действовать сообразно с ним.

– А иногда, и чаще всего, – добавил Уайкофф, – бездействовать.

– Бездействие – тоже форма действия. Некоторые понимают это слишком поздно, другие – никогда. «Так не стойте же – действуйте!» – вот обычная реакция. Хотя требование: «Ничего не делайте, лучше стойте» – часто могло быть более разумным решением. Помните, как Маугли попадает в логово кобр, которые не хотят причинить ему зла, и тогда кобры говорят удаву Каа следующее: «Ради Бога, скажи ему, чтобы перестал вертеться и наступать на нас! ». – Черт побери, парень, мне вся эта ситуация нравится не больше, чем вам, но я не вижу, что можно предпринять, и пока мне не придет в голову ничего умного, я не собираюсь ничего делать, чтобы не навредить еще больше. Так что успокойтесь и наблюдайте за окружающими. Как вы думаете, куда так целеустремленно направляются Боб и Паола Рамсей? Может быть, в туалет?

Уайкофф улыбнулся:

– Может быть. Это настолько же правдоподобная гипотеза, как и любая другая.

–  Самая правдоподобная, – сказал сенатор. – Однажды, помню, посреди дискуссии, которая расшевелила обе палаты и заполнила галерею журналистами, репортерами с радио и телевидения и просто любопытными или убежденными в том, что решается судьба народа, а, возможно, так и было, один старый сенатор от Небраски, или Оклахомы, или, скажем, от Нью-Йорка наклонился к своему коллеге и что-то прошептал ему на ухо. Репортеры на галерее сразу определили – что-то происходит. И действительно. А старик сенатор сказал: «Слушай, Джордж, я должен пойти отлить, а то у меня лопнет мочевой пузырь. Столько кофе, и к тому же еще фасолевый суп... Пока этот старый козел закончит, я уже вернусь». Потом он встал и величественно вышел из зала. Все на галерее при этом думали, что он направляется прямо в Белый дом, чтобы обсудить что-то с Ним.

Уайкофф снова улыбнулся:

– Какую бы вы хотели эпитафию, Джек? «Он ушел, смеясь? »

Сенатор покачал головой. Лицо его, стало очень серьезным:

– Нет, мне кажется, я заслуживаю самой почетной надписи: «С тем, что имел, сделал все, что мог». Думаю, что мы спокойно можем выпить, а?

Инженер-электрик Джо Льюис сказал:

– Что произошло, нам по-прежнему неизвестно. Возможно, сгорели электромоторы. Или полетел подводящий кабель. Все, что мы можем сделать, – проложить от подстанции новый кабель, подключить его и надеяться, что щиты настолько уцелели, чтобы подать напряжение на лифты. – Он развел руками. – Ничего другого мы сделать не можем.