Мы зажгли еще одну лучину, открыли подвал, спустили лестницу, и я слез. Арестованный лежал на куче угля и беспрерывно ругался.

— Ты думаешь этим улучшить свое положение? — спросил я его.

— Освободи меня. У тебя нет права держать меня здесь!

— До сих пор мне казалось, что оно у меня есть.

— Красильщик Бошак ничему тебя не научил?

— А я у него и не был.

— Почему, зачем ты тянешь? Сейчас уже дело к вечеру, у тебя было достаточно времени, чтобы съездить в Енибашлы.

— Ты ошибаешься, сейчас еще не так много времени, как ты думаешь. Но я сейчас поеду. Так ты утверждаешь, что он тебя знает?

— Да, спроси о купце Пимозе.

— Он знает, что ты сейчас не в Эдирне?

— Да, если ты спросишь, он расскажет, что я в последние дни был в Мандре и Болдшибаке.

— Откуда ему это знать?

Он помедлил с ответом, но потом произнес:

— Ты это от него сам узнаешь.

— Зачем?

— Это лучший способ преодолеть недоверие ко мне.

— Мне так не кажется.

— Мне что, давать тебе предварительные объяснения? Езжай и все сам узнавай.

— Мне кажется, что этим ты явно не улучшишь свое положение. Вообще зачем мне ехать к этому Бошаку? Вовсе незачем.

— Я настаиваю, чтобы доказать свою невиновность.

— Если бы ты был невиновен, то сам бы предоставил мне доказательства.

— Ты скажи Бошаку, что я нахожусь здесь.

— Ага, чтобы тот забрал тебя из этого подвала… Думаешь, моя глупость больше, чем твой ум? Но я поеду к красильщику. И узнаю у него то, чего тебе не хотелось бы разглашать. Есть хочешь?

— Нет.

— А пить?

— Нет. Я лучше умру от жажды, чем приму хоть каплю воды от таких людей, как вы.

— Как пожелаешь!

Я поднялся, чтобы уйти, и тут он снова заговорил гневным тоном:

— Я требую, чтобы меня развязали!

— От людей, которые недостойны подать тебе воды, ты не вправе требовать даже этого.

— Мне больно!

— Ничего подобного. Ты ведь и пить хочешь, но не желаешь принимать от нас воду. Мне-то известно, что веревки не причиняют тебе боли. Пророк ведь что говорит: «Если ты страдаешь, знай, что это не воля Аллаха, а твоя собственная». Подумай над этими словами, пока я не вернусь!

Он промолчал. Кузнец между тем подвел моего коня, а заодно и лошадь пленника.

— Ты действительно хочешь скакать на встречу с моими? — спросил я Шимина.

— Если ты позволишь, эфенди.

— А твое присутствие здесь не понадобится?

— Моя жена остается. Она-то уж присмотрит за пленником.

— Но мало ли что еще может случиться, пока нас не будет!

— А что случится? Я съезжу только в Дерекей, уверен, что они там. Если нет — тут же вернусь.

— Вы можете разминуться.

— Жена проследит, чтобы они не проехали мимо.

— Ну как знаешь. Но прежде нужно сделать так, чтобы ни одна душа не догадалась, что он у нас в подполе.

— Эфенди, скачи без всяких опасений в Енибашлы, все будет так, как будто ты здесь.

Успокоенный этими словами, я вскочил на лошадь. Мелькнула мысль оставить ружья, чтобы не везти слишком много груза. Но они были мне дороги, а в этом доме негде было их надежно спрятать. И я взял все с собой.

Деревня располагалась недалеко от кузницы. Она была невелика, и я быстро проскакал ее насквозь. Потом проехал мост и направился на юго-восток, а не на юг, как указал кузнец.

Миновал кукурузное поле, потом пастбище, пока не въехал на совершенно дикий участок. Дороги тут не было. Каждый мог ехать тут в любом направлении с одинаковым успехом. Потому я не удивился, заметив неподалеку какого-то всадника, двигавшегося в том же направлении, что и я. Он тоже заметил меня и подъехал.

— Доброе утро! — приветствовал он меня, к моему удивлению, на чистейшем арабском.

— И тебе Бог посылает доброе утро, — отвечал я приветливо.

Всадник мне понравился. «Это явно небогатый человек. Конь у него из дешевых, и одеяние более чем скромное, но на удивление чистое и опрятное для этих мест. А конь хоть и не упитанный, но явно ухоженный». Щетки и скребницы восполняли нехватку соломы. Знатоку животных такое сразу бросается в глаза. Молодой человек был хорошо сложен, а лицо, обрамленное аккуратной бородкой, было таким открытым и приветливым, что я нисколько не опечалился, что он своим появлением нарушил ход моих мыслей.

— Вы говорите по-арабски? — продолжил он разговор.

— И с большой охотой.

— А не могли бы вы сказать, откуда путь держите?

— Из Кушукавака.

— Спасибо.

— Может, вы хотите присоединиться ко мне?

— Посчитал бы за милость с вашей стороны принять меня в попутчики.

Его приветливость исходила от чистого сердца. Я спросил его, почему ему пришло в голову обратиться ко мне по-арабски. Он указал на моего вороного:

— На таком жеребце может скакать только араб. Это настоящий пустынный жеребец. Красные ноздри! Его матерью была случаем не кобыла Кохели?

— У вас верный глаз! Его родословная именно такова, как вы говорите.

— Вы счастливый и богатый человек. Но копыта подсказывают мне, что он родился в песчаной, а не в каменистой пустыне

— И это верно. А эта суровая местность — не ваша ли родина?

— Да.

— Как же вы научились так тонко различать арабскую породу?

— Я хаджи. После паломничества поехал в Таиф, где изучал коневодство на заводах шерифа Мекки.

Мне была известна эта элитная кавалерия, и уровень постановки коневодства там был весьма высок. У султана были лучшие в мире конюшни. Неудивительно, что этот молодой человек отточил там свое мастерство. Было весьма любопытно видеть перед собой бывшего кавалериста из Мекки.

— Я почему вы там не остались? — спросил я его. Он покраснел, потупил взгляд, потом глаза его загорелись, он глянул на меня и произнес только одно слово:

— Махабба16.

— Надо же!

Я произнес слова эти сочувственно, но на его лице отразилась такая грусть, что мне больше не захотелось томить его душу, поэтому я увел разговор в сторону.

— Насчет лошади вы догадались верно, а вот в отношении всадника ошиблись.

— Как? Вы что, бедуин?

— А что, я сижу на лошади как бедуин?

— Да нет, вашу посадку я заметил сразу, как только вас увидел.

— И удивились?

— Да.

— И правильно! Скажите честно, что вы подумали?

— Я не мог понять одно — зачем владельцу столь ценного коня ездить так быстро?

— Но именно так и ездят во всем мире!

Он бросил на меня какой-то особенный взгляд и спросил:

— Вы на меня обиделись?

— О нет!

— И все же.

— Не забивайте себе голову. То, что вы сказали, мне уже говорило много людей, и я ни на кого не обижался.

— А почему бы вам не научиться скаковому искусству?

— Знаете, сколько у меня кроме этого забот?

— Может быть. — Он засмеялся, не веря мне.

— Вы сомневаетесь?

— Да.

— А если я вам скажу, что я уже год вылезаю из седла только для того, чтобы поспать?

— Аллах акбар!17 Он создает людей и наделяет каждого особым даром, но и лишает чего-то. Я знавал одного, который не умел свистеть. А другие свистели, когда еще лежали в колыбели. И с ездой верхом то же самое. Наверное, Аллах наделил тебя иным талантом.

— Верно.

— Можно узнать, каким?

— Питьем.

— Питьем?! — переспросил он ошарашенно.

— Да, я пил еще в колыбели.

— Обманываете!

— Не верите?

— Нет, напротив. Этот талант многим известен. Но не стоит им гордиться. Верховой езде куда сложнее научиться.

— Это я заметил.

Он посмотрел на меня с большим сочувствием, а потом спросил:

— А позвоночник у вас здоров?

— Да.

— А грудь?

— Тоже.

— А почему тогда вы держите его так криво, а грудь так вытягиваете?

— Я видел — так же поступают другие.

— Значит, это все плохие наездники.